— Гляди сам. Я ж не заставляю. Просто сказала тебе, та и все.
— Вы лучше скажите мне, тетя Фекла, — от волнения Юрка заходил по комнате, — где я сейчас могу увидеть… найти Таню.
— Непораду? Нашу Танечку? — с лаской в голосе спросила Черноштаниха. — А шо ее шукать? На ферме она. Доить. Прямо туды шагай — и встренешь.
— Туда — надо ли? Как-то неудобно. Еще подумают — женихаться пришел.
— А и то — доброе дело? Чого ж ей не заиметь жениха? Хорошего — давно пора. Сколько ж она будет одна горе мыкать? Хватит, шо нас война вдовами пооставляла.
— Разве Таня… не замужем? — все еще не верил Юрка.
— Якой там замуж! Одинешенькая. Сама сыночка растит. Случилося так. Подманул тут ее… городской дармограй, колом бы его отходить по спиняке. От и живет одна, с пацанишкой. Ухажеров отшивает всех до одного. На пушешный выстрел не подпускает. Строгая она у нас дивчина, серьезная. И добрая душа. Добрей и не знаю. Прибежит, посидит, побалакаем — ото и вся радость у меня… Так не пойдешь на ферму? Духу не хватает? От так парубок. Ну добре, я ее покличу, а ты нас дожди тут. Чи, може, сперва пообедаем?
— Потом. Я не голодный. Обед никуда не убежит.
— Можно и потом, раз не голодный, — не настаивала тетка Фекла. — Тоди я пошла. Не скучай, я не задержуся. Если Таня подоила, управилася, то мы зараз и прийдем.
Во дворе она, Юрка видел в окно, взяла клюку — обороняться от собак — и, закинув одну руку за спину, проворно заковыляла по улице.
Юрка остался в хате один. И все напомнило ему мать, их квартирантское житье у тетки Феклы; казалось — он мог бы сейчас восстановить все события тех дней, которые неожиданно снова так близко подступили к нему… Он вышел в кухню, остановился у стола, против окна. Столько раз они сидели с матерью за этим столом, столько тут провели вечеров. Славные, памятные сердцу то были вечера. Но здесь Юрка пережил и самую большую обиду от матери. Первую за всю войну и — последнюю.
…И он убежал в степь, чтобы никогда не вернуться. Зачем возвращаться? Кому он здесь нужен? Никого у него нет. Уйдет куда глаза глядят, но чужим людям и матери о себе даже не напомнит. Пусть живет одна. С ним — только хлопоты да заботы: корми, пои, одевай. Видать, за три военные зимы он стал ей в тягость, потому она так редко бывает веселой, а сегодня ни за что побила его. Не виноват он, а она побила.
Он же голубя не убивал. Это Витька Ватажок убил. Юрка сидел на завалинке и лепил глиняных птиц, а Витька вел мимо, улицей, свою ватагу — человек восемь. Сам он был маленький, невзрачный, глядел исподлобья, голова вперед — будто намеревается боднуть, кулаки прятал в карманах перешитых солдатских штанов. Дружки были и выше его, и посильней, но он командовал ими, и вся улица Витьку боялась.