— Ну и слава богу. Договорились. Так-то оно лучше, спокойней.
— С обеда дома будешь, Глашиха? — спросил Пашка. — Зайду к тебе.
— Заходи, милок. Я пирожков с капустой да с картошкой напеку. У Глашихи и светленькой бутылочка всегда стоит про запас. Для дорогого гостя, для доброго человека. Заходи, Павел… Ой, побежала самовар ставить. Совсем сил никаких нету.
Раскланялась Глашиха с мужиками и вышла бочком. Негромко, точно копытце ягненка, простукал по крыльцу сельсовета ее посох.
На улице она почувствовала облегчение — ровно сбросила лишнюю ношу, разом освободила и плечи, и сердце от ненужной, обидной тяжести. Нет, никуда она больше не пойдет, ничего не будет выяснять, никого и ни о чем просить. Пустое это занятие. Себя же только и ухайдакаешь. Барануху, конечно, жалко — пропала по дурности, без пользы. Ну да что теперь локти кусать? Случилось — видно, так тому и быть. Придется смириться с потерей. Не ходить же, не пытать всех подряд в деревне. Не хватало позора… Ничего ей сейчас так не хотелось, как прийти в свою избу, дать себе отдых, покой и выпить чаю из самовара, который без малого тридцать лет согревает ее и у которого она вспоила, вскормила детей…
Тихое собачье рычание остановило Глашиху. Она покачнулась, подняла взгляд от земли, от пыльной дороги и увидела, что стоит около подворья Никиты Беина, против его тесовых ворот. Сбоку ворот возвышалась куча белого силикатного кирпича, предназначенного для гаража. Около нее лениво, сыто, — морды на лапах, глаза прижмурены, — лежали две собаки — бузая и черная. Да-да, верно Пашка только что говорил — такие и есть у Беина. И в березнике Глашиха похожих застала, приметила, — этих, нет ли, она бы утверждать не взялась, — но похожих мастью. А по другую сторону кучи, под заплотом, возился широколобый — немаленький уже, месяцев четырех-пяти — бузый щенок. Это он и рычал самодовольно, для острастки, хотя никто ему не мешал и не зарился на его добычу. Не понимая зачем, Глашиха подошла поближе… и ахнула в голос, и от изумления вскинула руки: щенок теребил, мусолил черную овечью голову. Видать, заботливая сука после пира в лесу, как волчица, принесла ему и дала потешиться, ощутить запах крови.
— Ах вы живодеры! Ах вы язвы такие! — опять возмутилась Глашиха, вспыхнула праведным гневом. — Вот вы где. Вот оно, чья это работа. Голодные, значит? Бабкиной баранухи вам не хватало?.. Ах вы пираты. Ах разбойники! — И, не раздумывая, она вошла в беинский двор.
Хозяин, к ее неожиданности, оказался дома — чаевал за столом. Глашиха пожелала здравия Никите, его матери, молчаливой неприветливой жене — широкой, точно квашня. Осталась у порога, сказала робко: