Летом дорога в Устиновку стала намного доступней и как будто короче. Однажды Юрка даже один туда ходил, не побоялся… Поспели вишни, и тетя Вера позвала сад обирать. Мать отпросилась в колхозе, — она работала на птичнике, — и они вдвоем пошли в Устиновку.
И дни стояли погожие, и вечера. Спокойными, чистыми были зори. Быть может поэтому селом, из конца в конец, ночи напролет ходили девчата, а за ними — хлопцы, которым еще рано в солдаты, и пели под балалайку, сыпали разудалыми частушками, пока их не сменяли предутренние петухи.
В полях косили озимку. С тока скрипучими га́рбами, на конях и волах, возили солому. Пониже конного двора, посреди пустоши, вытянулась горбатая скирда. Возле нее и собирались на вечорки. Далеко разносились отсюда смех, гам, песни, складный перезвон струн. Они притягивали и пацанву. Вертелась эта мелкота вокруг парней и несказанно завидовала тем, кому уже по шестнадцать, семнадцатый идет.
Хлопцы с девчатами усаживались полукругом под скирдой. «А ну, жжинка, заспивуй», — стараясь выглядеть совсем взрослым, басом повелевал возчик Тришка Супрунюк. Это его балалайка гуляла по селу; еще он любил похвастать, вызвать охи и ахи девчат тем, что ходил на руках, делал «мостик» и крутил «колесо». Запевала Нюра, племянница тети Веры. Среди подруг Нюра не выделялась красотой, но зато брала голосом: его можно было узнать с другого берега речки. Нюру и называл Тришка в шутку своей «жинкой». Она согласно кивнет, улыбнется, приподымет грудь, выждет, когда угомонятся, и начнет чисто и ладно:
По-за лугом зелененьким, по-за лугом,
Брала вдова льон дрібненький.
Вона брала, вибирала, вона брала,
Тонкий голос подавала.
Наравне со всеми пела Танюха. Юрка тоже пристраивался к хору, старался запомнить слова и мотив. Славно так было ему, и отчего-то щемило сердце. В эти короткие вечера Юрка представлял себя и Танюху уже взрослыми, красиво одетыми; они будто бы приезжают с нею в Устиновку из большого города, где вместе учатся, идут по улице и не узнают село, — на месте спаленных немцами мазанок выстроились два ряда кирпичных домов, помолодели сады. Нет и следа войны… Юрка верил, что они с Танюхой, их матери, эти девчата-песенницы будут счастливыми, и это предчувствие чего-то необыкновенного, что ожидает всех после войны, наполняло его благодарностью к Нюре за ее песни, а к Танюхе — за доброту и дружелюбие.
В такой вот вечер, когда они сидели у скирды, а девчата затянули: «Там, де Ятрань круто в’ється…» — вздумалось Юрке высказать все это Тане. И такая смелость явилась в нем, что он, подражая парням, одной рукой обнял ее за плечи. Таня затаила дух.