Без документов, без денег, без определенной будущности, он шел и чувствовал себя счастливым. Все самое страшное позади — главное, что он дома. Не совсем, конечно, дома, но в родном городе, в знакомом районе, в трех-четырех минутах ходьбы от подъезда далеких, но все же родственников. От нормальной еды, от телевизора, которого даже издали не видел несколько месяцев, от чистой одежды, от всего того, что называется свободой и что люди, не знакомые с ее противоположностью, не могут оценить в полной мере.
Он шел, с почти беспечным удовольствием посматривая по сторонам, на дома с серыми стенами, на неторопливых женщин, на кусочки неубранного мусора у дорожных бордюров, воспринимая все это как родное и пронзительно знакомое, когда вдруг кто-то его окликнул. Он притормозил и с неудовольствием поймал себя на том, что при громком упоминании своего имени втягивает голову в плечи.
К нему со стороны кинотеатра, на котором красовалась красочная, но уже изрядно полинявшая вывеска "Боулингклуб" спешил Гриша, Гришаня Пирогов. Впрочем, сказать "спешил" — значит ничего не сказать. Он быстро шел к нему, приволакивая покалеченную в детстве ногу, отчаянно жестикулировал, улыбался и одновременно делал большие удивленные глаза, при этом умудряясь производить широкие жесты, какие вроде бы должны были заставить немногочисленных прохожих обратить внимание на человека, которого он встретил. И люди оборачивались и смотрели.
— Здорово! — шагов за двадцать начал голосить Гришаня, громким голосом стараясь компенсировать имевшуюся у него шепелявость. Будучи в классе шестом или седьмом, он полез со своим братом-погодком в железнодорожный отстойник. Там они резали дерматин, которым были обтянуты сиденья электричек, и по дешевке продавали его армянину, строчившему из него моднейшие по тем временам безрукавки в металлических заклепках. Тот поход был у них далеко не первым, и все они до этого заканчивались благополучно. Но начальству, видно, надоело терпеть безобразия и убытки, и для охраны социалистической тогда собственности была привлечена вневедомственная охрана. Один такой наряд и шуганул малолеток, когда они выбрались из вагона с тючком дерматиновых обрезков в руках. Пироговы — парни были пуганые и шустрые. Поэтому на свист останавливаться они не стали, а только бросили добычу и нырнули под вагон. А потом под следующий, на соседних путях. Там состав как раз начинал движение, и Гришаню зажало накатившим на него колесом. Милиционерам свистками и выстрелом из табельного пистолета удалось остановить электричку, спасая тем самым Гришанину ногу, а может быть, и жизнь. Но колено оказалось раздробленным, а язык прокушен сцепленными от дикой боли зубами. А кроме того, у Гришани что-то сдвинулось в голове с тех пор, как несколько минут он корчился от боли и смертельного ужаса под накатившей на него многотонной громадой вагона. У него появились внезапно накатывающие вспышки не то страха, не то раздражения, во время которых он трясся, кричал, пускал слюни и плакал. Все остальное время он был добрым, даже преувеличенно добрым малым, много двигался и очень быстро говорил своим прокушенным языком.