Возникшие по всему миру в рамках этих культур насилия агрессивные религиозные движения, будь то христианские, иудейские, мусульманские, буддийские или же сикхские, удивительно схожи. Во-первых, все они отказались идти на компромисс с либеральными ценностями и секулярными институциями – в отличие от большинства мейнстримных религиозных лидеров и организаций. Во-вторых, они отвергли ограничения, установленные для религии светским обществом, которое превращало ее в личное дело, не дозволяя вторгаться в публичную сферу. Наконец, в-третьих, все они сменили беспомощный, по их мнению, «новодел» на более энергичные и требовательные формы религии, якобы соответствующие истокам той или иной традиции.
Маргинальность подобных движений отнюдь не означает, однако же, их сущностного разрыва с основной частью некой религиозной традиции. Несмотря на всю их агрессию, в отличие от некоторых авторов я бы поостерегся навешивать на эти политически активные религиозные движения конца XX века ярлыки «сектантства» или «фундаментализма». Их специфика, с моей точки зрения, – не в духовности, а в приложении их религиозных идей, культурных контекстов и мировоззрений к политике, то есть в их политической позиции, сформированной социально-историческими силами эпохи. Подобные движения – не какие-то там аберрации, а основанный на глубоких убеждениях религиозный отклик на социальные обстоятельства. В процессе общения со многими сторонниками этих культур насилия я не раз поражался, насколько мощно их устремление к более глубокой духовности, нежели та, которую предлагают рукотворные ценности современного мира.
Как сказал мне Махмуд Абухалима, осужденный за соучастие в первой атаке на Всемирный торговый центр в 1993‐м, поворотный момент в его духовной жизни наступил с осознанием, что он не вправе жертвовать целостностью ислама ради копеечных удовольствий нынешнего общества. Раннюю часть своей жизни, по словам Абухалимы, он бежал от самого себя. Хотя бы и состоя в период учебы в колледже в Александрии в радикальных исламских движениях Египта, он чувствовал, что место его не здесь. Ниже всего он пал, когда был в Германии и тщился вести ту жизнь, какой, как ему казалось, живут американцы и европейцы: на поверхности – деланые радости секса и одурманивающих веществ, внутри – пустота и отчаяние[640]. С возвращением ислама в центр его жизни Абухалима почувствовал и то, что теперь его долг – сделать мусульманское общество подлинно таковым и «повсюду бороться с угнетением и справедливостью»[641]. Что, по словам Абухалимы, оставалось для него неизменным, так это семья и вера. Ислам для него был одновременно «молотом и наковальней милосердия»