.
Следствием этого разочарования в ценностях западного модерна стало то, что я назвал однажды «утратой веры» в идеологическую форму этой культуры, то есть секулярный национализм[653]. Хотя несколько лет назад такое заявление еще могло показаться шокирующим, сегодня кризис светского национализма, то есть принципа, согласно которому нация коренится в общественном договоре, а не в религиозной или этнической идентичности, стал едва ли не общим местом. Во многих частях света его считают чуждым культурным веянием, тесно связанным с так называемым проектом модерна[654], что делает религиозные альтернативы светским идеологиям весьма популярными.
Неуверенность в плане того, что именно может служить надежной основой национальной идентичности, – политическая форма постмодернизма[655]. В Иране все закончилось отвержением модерного прозападного режима и созданием успешного религиозного государства. Даже светские западные ученые все чаще признают, что в политической сфере религиозные идеологии могут стать альтернативой модерну[656]. Однако «по ту сторону» модерна необязательно лежит какая-то новая форма политического порядка, религиозного или какого иного. В странах бывшего СССР, к примеру, после исхода из социалистического модерна воцарилась полная разноголосица и культурная анархия. Именно страх перед духовной и политической катастрофой в самом сердце модерна и привел во множестве частей света к террору.
Благодаря своей равной способности оспаривать и заменять авторитеты насилие и религия активизируются в те моменты, когда их прежние источники находятся под вопросом. Первое черпает власть из грубой силы, второе – из притязаний на создание высшего порядка. Отсюда – мощнейший потенциал религиозного терроризма как сочетания того и другого. Намеренно ли исполнители терактов превращают их в политические заявления или нет, любой публичный акт насилия имеет политические последствия. Поскольку же они стремились переиначить общественный порядок, их можно считать примерами того, что Хосе Казанова назвал прогрессирующей «деприватизацией» религии[657]. Везде в мире, где защитники религии пытались вновь закрепиться в центре общественного внимания и вернуть ей авторитет, эти попытки зачастую имели и насильственный облик – религиозный терроризм.
В связи с этим постмодерные религиозные бунтари, которых мы рассматривали в этой книге, – не аномалии и не анахронизмы. От Сирии и до Шри-Ланки эти немногочисленные, но мощные группы прибегающих к насилию активистов обзаводились все большей поддержкой со стороны масс и служили примером тех образов мысли и культур лояльности, которые возникли, чтобы противостоять господству модернизма – идеологии индивидуализма и скептицизма, сформовавшейся в последние три столетия на волне европейского Просвещения и распространившейся затем по всему миру. Их ненависть к светским властям была такой страстной, что казалась почти неземной. Эти партизанские националисты грезили революционными переменами, благодаря которым на руинах современных эгалитарных демократий, каковыми их полагают граждане большинства светских держав, установится божественный социальный порядок. Большинству их враги показались бы чем-то заурядным и безобидным: это современные светские лидеры вроде Ицхака Рабина и Анвара Садата, а также символы власти и процветания вроде брюссельского аэропорта, ВТЦ или японского метро. Очень многим логика такой воинственной религиозности казалась закрытой для понимания, однако же брошенный ею вызов был серьезнее некуда, поскольку предполагал фундаментальную критику всей постпросвещенческой секулярной политики и культуры.