Она более взволнована глыбой, чем завершенным торсом. Она вглядывается в следы молотка и скарпели, она как бы следит за самим движением мысли и руки Микеланджело. Больше переживает процесс, чем результат. Обычно люди традиционной культуры ценят по-настоящему только результат.
Недосказанность, незаконченность – эти черты нового искусства, начатые еще Серовым и развитые многими мастерами XX века, сейчас широкой публикой воспринимаются с трудом, а иногда и с открытым недоверием. Зрители не могут включиться в игру с автором, когда художник предлагает каждому по-своему достраивать, дорисовывать в воображении неоконченный образ. А ведь такая игра – подлинное чудо современного искусства. Это может быть не только недорисованный портрет, это может быть пятно, полоса или полосы. Это может быть движение или статика, остальное – дело зрителя, – вообразить, что это такое: ветер, вода, или шум листвы, или, может быть, само Время с большой буквы. Но такой игры, такого диалога у зрителя с автором, как правило, не происходит. В таких случаях обычно говорят: «Что этим хотел сказать художник?» И отворачиваются с обидой и на автора, и на музей. Мол, куда девалось прежнее мастерство, куда исчезли таланты. А потом идут домой хоть и не солоно хлебавши, но с чувством удовлетворения: «Меня-де не проведешь. То же мне… художники…»
Но время есть время. Ничего не поделаешь. Однако это беда современного художника. Некому показывать. Не с кем обсудить и, что еще хуже, некуда направлять! Разрыва такой глубины между зрителем и художником прошлое не знало.
И потому меня так тронуло ее переживание именно этих глыб Микеланджело, где так много свободного движения, еще не плененного формой! Ведь чем незавершеннее форма, тем легче в ней образу, тем подвижней он в ней и живее. Неподвижность – враг изобразительного искусства, его единственный изначальный недостаток. XX век преодолевал его всяческими манипуляциями с формой, деформациями, разрушениями, а то и игнорированием формы вообще.
Ведь даже у Рафаэля и Микеланджело завершенность хоть и являет собой высшее совершенство, хоть и представляется пределом воображения, однако образ в нем зажат до полной неподвижности.
И это навсегда. Это как тиски. Это хватка намертво. И когда я восхищаюсь этим чудом, а не восхищаться им нельзя, мне все-таки жалко множества погибших ради этого возможностей, других настроений.
Я помню, как сам всматривался в те грубые, но живые камни Микеланджело, а крутом только и говорили, что о Давиде хотя и прекрасном, но застывшем навеки… И я думал: «Ну почему мне так нравится эта незавершенность? Ведь Микеланджело здесь просто не успел. Он бы мог закончить. И, страшно сказать, было бы жалко…»