Святослав Теофилович, как она говорила мне, принял это спокойно. Он полагал, что решение это правильное. И это спокойствие в глубине души укололо Нину Львовну. Однако она никому в этом не признавалась, но было именно так.
В то время в Москве жил и работал композитор и органист Андрей Волконский. Он принял очень сердечное участие в ее творческой судьбе в этот кризисный для Нины Львовны период. Он подбирал репертуар с диапазоном, более удобным для нее. Он стал с ней заниматься, уверял ее, что все образуется, что это явление временное. Была выучена «Свадебная кантата» Баха, очаровательная и светлая, которая два-три раза с огромным успехом была исполнена в Малом зале консерватории.
Но решение было принято, и Нина Львовна с эстрады ушла. Потом она всегда с благодарностью вспоминала Волконского. Она умела помнить добро.
Так началась ее жизнь уже без эстрады. Консерватория и семья.
Титаническая работа великого Рихтера и хроническая болезнь племянника – все было на ней. На ее совести. На ее ответственности. У нее не было помощников. Она старалась скрыть драматические коллизии жизни своей семьи. И сейчас, после ее смерти, нам не пристало рассуждать об этом.
Одно только следует сказать: все чувства, все помыслы окружающих были направлены на Рихтера. Иначе и быть не могло. Его любили, любили преданно и восхищенно. Но не только. Его любили еще и ревниво.
А как относились к ней? Ведь она умела держать дистанцию. Умела в ответ на участливость быть закрытой и даже холодной. И это было необходимо. Рихтера приходилось защищать от всеобщей шумной любви. Это чувствовали. На это обижались, чаще скрытно, а иногда и открыто. Исключение составляли только немногие, подлинно близкие ей люди. Остальные, наблюдая со стороны, ждали от нее каких-то поступков, каких-то решений, которые бы могли сразу устроить все, не понимая, а главное, не желая понимать, что таких решений просто не существовало. Как переносила она свое одиночество, свою незащищенность и ужас перед будущим – мы почти не знаем. И лишь изредка оброненное слово давало возможность вообразить, что творилось в ее душе.
Но у нее был удивительный характер: что бы ни случилось, она могла в любую минуту взять себя в руки, улыбнуться и совсем спрятать свое переживание. Я наблюдала это на уроках, на репетициях. Я думала: как она так может? Как она держится? А Рихтер говорил полушутя: «Это французское. Легкомысленная французская кровь, да и все!..» Но я чувствовала, чего ей стоит так владеть собой. Это была не только скрытность, но еще и деликатность. Она не могла позволить себе поделиться своими тяжелыми переживаниями с теми, кто был рядом с ней в такие моменты. Да, ей было трудно. Но, несмотря ни на что, она по-прежнему оставалась такой же несравненной артисткой, таким же великим мастером, только это проявлялось теперь не на эстраде, а в ее классе в консерватории.