Здесь ее творчество оставалось не менее ярким. Здесь не только развивались таланты, здесь складывались артистические мировоззрения, здесь созидались судьбы, создавались имена. Здесь создавалось то, что называется теперь Школой Нины Дорлиак и что живет уже без нее, живет само по себе и будет жить до тех пор, пока наша эпоха, эпоха подлинно великих людей и великих человеческих страданий, не исчезнет во времени…
* * *
Итак, наш рассказ подвигается к концу.
И нам теперь следует вспомнить последнее: годы, связанные с болезнью, и смерть…
Это – вечерние тени их жизни. Это, наверное, самая понятная глава, ибо нет человека равнодушного к болезни и смерти. Ведь и то, и другое ждет каждого.
Все мы живем по-разному, а умираем похоже. Как это происходит, мы видим в больницах. Здесь – все разнообразие жизни рядом с неизменным однообразием смерти. И люди здесь раскрываются быстро и полностью. Здесь любая вещь – это знак, символ. Домашний халат или пижама, состояние мыльницы, зубная щетка – это характер, это среда, это привычки. Книга на тумбочке, брошенное слово, отношение к боли – это уже Личность.
Все здесь очень индивидуально, очень разнообразно. Но это до тех пор, пока болеют, то есть живут.
Но в последний день, в последний час все это остается бесхозным возле остывающей койки. И теперь всем срочно нужно одно и то же: каталка, простыня и ширма. И врачам безразлично, кто есть кто, вернее – кто кем был. Умирает человек, и это все. И когда умирает гений, все видят в нем только человека, да и сам он в этот последний момент вряд ли чувствует свое бессмертие…
I
Итак – последняя глава…
На этот раз Галя у меня в мастерской, в доме художников на Беговой. Она сидит на диване, на котором еще так недавно отдыхала Нина Львовна.
В тот последний год ее жизни она бывала у нас. Здесь, прямо над нами, жил врач, у которого она лечилась, и я привозил ее сюда.
Это было очень трудно. Ее мучили жестокие боли в позвоночнике. И когда я вез ее в такси, приходилось делать объезды и крюки, выбирая асфальт поровнее. Но Москва есть Москва. Кто не знает наших дорог!
Она сидела, скованная напряжением, не касаясь спиной сиденья, схватившись двумя руками за спинку переднего кресла. Я поддерживал ее плечи и видел тонкий исхудавший профиль, полуприкрытый глаз и вздрагивающее веко. Каждое сотрясение, каждое торможение отдавались для нее резкой болью. Она скрывала свои страдания, и только вздрагивающее веко выдавало ее.
Что это было?
Сначала она говорила: «Боже, какой прострел!» Потом: «Ах, этот остеохондроз! Как же он мне надоел!» Но в разговоре с близкими врачи, очень осторожно и только в предположительном смысле, только как возможность, не более, употребляли уже страшное слово: метастазы…