как и
возраста с биографической точки зрения. Здесь возраст всего лишь облик, внешний вид… Словом – портрет.
Старый ли Толстой? Трудно сказать. Не знаю. Но я так же не знаю, молодой ли Пушкин. А Пастернак, старый или молодой? Этого не знает никто, ибо то, что мы получили навсегда, не измеряется возрастом.
Как-то у Пастернака я прочел: «Портретист, пейзажист, жанрист, натюрмортист? Символист, акмеист, футурист? Что за убийственный жаргон? Ясно, что это наука, которая классифицирует воздушные шары по тому признаку, где и как располагаются в них дыры, мешающие им летать?»
Как часто мы думаем об этом! Как много имен и явлений измеряется именно так и как мало тех, которые не измеряются вовсе…
Живя среди бесчисленных предметов, мы выбираем и окружаем себя любимыми. Безразличные держим подальше, а надоевшие засовываем куда попало. С глаз долой.
И все же любые предметы – это вещественное выражение мысли. Это материал. Здесь есть свои сословия. Аристократы и плебеи. Итальянский мрамор и известняк. Тончайший фарфор и глина. Нежный лак французского секретера и раздельная доска, навсегда пропахшая луком.
И лишь один материал все-таки вне сравнений: это – музыкальный звук. Я всегда чувствую эту несравнимость, когда настраивается оркестр. Ведь еще ничего нет. Хаос. Все неорганизованно, как попало стремятся к «ля», и уже все происходит.
Этой зимой я был в Музее и поднялся на выставку Матисса. В Белом зале Вы репетировали сонату Прокофьева с флейтой. Дверь была приоткрыта, и я, осматривая рисунки, слушал, как через узкую щель влетали в колоннаду изысканно-поэтические поддутые звучности… И вспомнил: «Фантазируя, наталкивается поэзия на природу…»
На стенах – книжная графика Матисса. Но, как мне кажется, Матисс не делал рисунков для книги. Он рисовал на книге. То есть попросту покрывал рисунками оставленные для него чистые места.
Линии – свободны и прихотливы, будто это ручьи, будто всегда так и было, конечно же, это не искалось. И к этому не было пути. Это просто создавалось из ничего, да и все.
И опять подумалось: ну вот Матисс – молодой он или старый? Пошел дальше, огибая Белый зал.
Римские портреты. Это так современно, что поневоле теряешься. Ведь все эти лица до сих пор окружают нас, каждый день дышат в щеку в метро. Много ли 20 веков или мало? Или все эти цифры и расстояния – лишь путаница воображения?
Готика. Византия. Я обходил зал, как грудную клетку, слушая со всех сторон. И теперь совсем рядом за тонкой стеной билась прокофьевская Соната. Свистящее дыхание флейты осталось в колоннаде. Здесь же под самым сердцем большой черной «Ямахи» оно исчезло совершенно…