Из воспоминаний Нины Дорлиак о Святославе Рихтере:
«Итак, мы работали. За последние три года было много совместных концертов в разных городах. В программах романсы Чайковского, Глинки, Рахманинова, Прокофьева, песни Мусоргского. Вокальные циклы Шуберта и Шумана. Песни Гуго Вольфа на слова Мерике и Эйхендорфа, польские песни Шопена, песни Шимановского, всего не перечислишь. Работали много в те годы…
Однажды – телефонный звонок, сильно нас взволновавший. Звонил Шостакович.
– Могу ли я прийти? Мне надо кое-что показать вам…»
Гений
Судить о гении по внешности невозможно. Бытовые наблюдения на глаз только путают. Вот и в этом лице, лице величайшего гуманиста, не было ничего мягкого или доброго в том расхожем понимании, к которому мы все привыкли.
Это лицо очень привлекало, но, пожалуй, не располагало. Оно было предельно обостренным и жестким. Тонкий нос, сжатый рот, напряженный, никогда не отдыхающий лоб, перегруженный нескончаемой работой мысли. Его прямые, коротко стриженые волосы расчесывались на пробор, и в этой прическе что-то детское, что-то стандартно школьное. Он выглядел стариком и мальчиком одновременно. Очки, толстые стекла которых то плоско блестели, то наполнялись темнотой, совсем скрывали близорукие маленькие серые глаза. И все же это лицо имело такой взгляд, что мало кто мог его выдержать. Ибо направлен он был в самую совесть.
Его обращение с людьми было своеобразным. С одной стороны, оно не содержало ни тени высокомерия. Временами даже казалось, что он спешит согласиться с мнением собеседника, с готовностью разделяет его суждение. С другой стороны, с первых минут разговора человеку внимательному становилось совершенно ясно: он не видит тебя, не слышит и соглашается с тобой абсолютно машинально и ему совершенно безразлично то, о чем идет речь.
От большинства людей его отделяла непроницаемая стена его самоизоляции, его замкнутости, его нескончаемой внутренней тревоги или скрытых страданий. Но зато в своем великом искусстве он был раскрыт, распахнут весь, до самых тайных, исповедальных глубин. Он, как никто из великих художников, был понятен, понятен сразу и навсегда. Леопольд Стоковский как-то написал о нем: «Никто, кроме Бетховена, не говорил с человечеством так, как он».
А между тем голос у него был тихий, манера говорить – отрывистая, произношение – немного свистящее. Казалось, он говорил и одновременно пытался вдохнуть ртом и потому слегка задыхался.
У него была привычка по два-три раза повторять фразу и связывать эти повторы словечками «да» или «понимаете».