Анюша читала по-французски и по-немецки, как по-русски, – наверное, только чаще, чем по-русски. И слово «бедный» на этих языках, как выражение нежности, понимания, сострадания, как-то естественно перешло в ее сознании на личность Святослава Теофиловича и прочно здесь утвердилось.
Анна Ивановна говорила:
– Святослав играет сегодня… Бедный мальчик! Он совсем болен…
Потом, помолчав:
– Господи, только бы ему начать, только б начать…
Речь, помню, шла о вариациях A.B.E.G.G. Шумана. Рихтер в те годы играл очень большие программы, и многое – впервые в своей жизни. Поэтому каждый концерт был для него и для нее испытанием. Вариациями A.B.E.G.G. начинался один из таких концертов в Большом зале консерватории.
В этот день Анюша все как бы тихо напевала про себя простой немецкий мотив – первые такты – и повторяла:
– Господи, только бы начать, ведь совсем, совсем болен бедный мальчик…
Чем же был болен Рихтер?
Страшной взыскательностью внутреннего слуха. Он был болен таким совершенством музыкального воображения, что никакие руки, даже его, никакая техника не казались ему достаточными для выполнения своих задач. Из-за этого до сих пор многим непонятна его беспощадность к себе, его постоянное недовольство собой.
Особенно трудно, особенно страшно ему было начинать концерты.
И вот, в безмолвии переполненного, ожидающего зала, где слуховое напряжение так велико, что кажется осязаемым, он сидит за роялем, откинув голову, как бы вспоминая; то кладет, то снимает с клавиатуры руки, примериваясь; и вдруг неожиданно начинает… Он сыграл тему чисто и легко и как будто издалека. Это даже не прозвучало, а словно донеслось в зал из увитого плющом старого немецкого окна, и началась шумановская поэзия. Вариации – одна лучше другой. Концерт с каждой минутой все больше захватывал зал.
Как во всяком великом искусстве, здесь счастливо соединялись противоположности. Размах и точность. Вулканическая мощь и бережность. Сила и нежность. Никто еще не играл так прозрачно, как Рихтер, так подчиняя себя автору и так всем невидимо владея.
А ведь всего два часа назад он сидел за столом у Анны Ивановны и молчал. Иногда он тихо вздыхал, рассматривая стену, и чуть двигал углом рта. Так выслушивают тяжкое известие или думают о непоправимом. И на его лице появлялась горестная складка, как на старинном портрете, которую так мешало видеть отражение!
Сказать, что я любил Рихтера, – это ничего не сказать! Я опасался называть его по имени и отчеству. Я говорил ему только Вы с самой большой буквы. Он же хотел, чтобы я звал его Слава, что было