В его старомосковском профессорском доме хозяйничала пожилая приветливая дама с аристократическим лицом, величавой осанкой и старинной брошкой на строгом платье. Встречая, он, потупясь, говорил смиренно, что это его натурщица и он вот уже тридцать лет изменяет с ней своей покойной жене…
Сейчас в шехтелевском фойе Художественного театра висит большая парижская фотография нашего несравненного Владимира Евгеньевича. На ней он молод, красив, в изысканном белом смокинге и с таким же белым цилиндром на коленях. А в драгоценных створках ковчега из темноты стекла безразлично смотрят перед собой старые глаза испанского портрета…
Но даже эта выдающаяся личность, даже эти драматические уроки не могли удержать меня в кругу институтских дел. Я начал пропадать в консерватории. Особенно меня интересовали репетиции дирижеров.
Рихтеровская бацилла музыки вовсю бушевала во мне. Это было захватывающе. Феран Кинэ, Курт Зандерлинг, Янош Ференчик, Франц Конвичный, Герман Абендрот! Я слышал, что они говорят оркестру, чего хотят, и видел, как это достигается. Курт Зандерлинг репетировал «Реквием» Моцарта. Он долго добивался баланса струнных и меди, потом спрыгнул с эстрады и, дирижируя, ходил между рядов, слушая из разных мест. Наконец, указав куда-то в сторону портрета Шуберта, он крикнул, чтобы трубы были направлены туда. Так ставилась эта музыкально-пространственная драма. Ну можно ли было отказаться видеть и слышать это?! А как завораживающе выглядели партитуры, где на каждой странице размещались всего одна или две строчки! Эта толпа интонаций, красок и тембров, летящая в самом времени на пяти линейках!
Так проходил мой первый год в институте. К концу зимы, когда отсыревшая Москва чихала и кашляла, я впервые попал в мастерскую Фалька. Лавина новых впечатлений захлестнула меня, как морская пена, полная жизни, бодрости и здоровья. Сатиры били в литавры, играли нимфы вокруг темного стекла!
Ты царь. Живи один.
А. С. Пушкин
Сатиры били в литавры, играли нимфы вокруг темного стекла. И оно, сверкнув, пропустило нас в респектабельный вестибюль Перцовского дома. Пологая, широкая лестница легко поднимает гостя вокруг пятиугольной глубины. Вот и тихий коридор четвертого этажа. Как высоки, как добротны здесь двери! Какие громкие имена начертаны на латунных дощечках! Здесь мастерские художественной элиты. Стараясь не шуметь, идем до конца этой галереи авторитетов и видим, наконец, незаметную маленькую дверь. Здесь кончается парадность. Винтовая лестница ведет на чердак, к Фальку. Напыщенная буржуазность, внушительность сразу уступают место подлинной художественной красоте.