По воскресеньям Фальк, по точному выражению Рихтера, давал «концерты живописи». Перед гостями стоял мольберт, на который попеременно ставились картины. У Фалька было две или три рамы со стеклами, и в них по очереди укреплялись холсты. Именно укреплялись, ведь подрамников было так мало, что по окончании работы холст снимался, и в рамах картина едва держалась, то опираясь на картонку, то на подогнутые гвозди.
Фальк считал, что стекло совершенно необходимо живописи; отражения, по его мнению, больше помогают, чем мешают, заставляя напрягать зрение, концентрируя внимание.
Итак, картины в рамах и под стеклами ставились на мольберт, и наступало безмолвное созерцание тихой фальковской гармонии. Потом еще и еще. Было ли это учебой? Не знаю, ведь я при нем никогда не рисовал. Однако я обязан ему всем.
Фальк любил музыку и обожал Рихтера. Мы часто сидели рядом на его концертах. В такие вечера Фальк был непривычно наряден, ведь дома я видел его только в рабочем халате. Чувствовалось, как он ждал концерта, как хорошо ему было в зале, в кресле. Он слушал, ловя каждый звук, слушал, заслушивался и куда-то исчезал, да так, что я плечом чувствовал пустоту. Фальк спал. И это было не от усталости, и не от старости, нет! Это начиналось со слухового созерцания, с какого-то рода медитации, с переходом в полное растворение в гармонии и в самоисчезновение, наконец.
Таков был Фальк; такова была эта жизнь. И окна, и звезды, и на стене в старой испанской раме – оливковый портрет.
Глава девятая. Вечернее платье
Все это к моде очень близко.
А. С. Пушкин
На стене в старой испанской раме – оливковый портрет, а на столе – сверток и конверт.
Анна: — Смотри, что мне Святослав подарил!
Это был отрез тонкого шерстяного материала с золотой редкой нитью. Очень модное и дорогое парижское достижение. В конверте – ордер на пошив платья в ателье Большого театра.
Анна: – Ордер, это бог с ним, а вот в этом мы сегодня пойдем!
Кто за один день сошьет вечернее платье – не ясно. Мы обедаем, о чем-то говорим, но пора собираться.
Анна поверх домашней холщовой рубахи заворачивается в парижский отрез и сразу делается поразительно красивой. Уже вся она от плеч до щиколоток черна, тонка и блестяща. Туфли делают ее выше и стройнее. Седые волосы подвиты и напоминают напудренный парик. Она похожа на старую маркизу с парадного портрета.
Мы, по ходу дела, выясняем, что такого подъема (она выставила туфлю из складок) нет ни у кого. Что-то подобное было, правда, у Торнаге, да и то чем-то хуже, и к тому же это было так давно, что теперь уже всеми напрочь забыто. С этим мы спокойны. Непонятно, правда, куда девать оставшиеся складки драгоценной материи, лежащей на пыльном полу. Завернуть нельзя, выпадут. Остается одно – отрезать. Режем. Платье – великолепно. Концерт – само совершенство. Мы все – счастливы. Через день – опять концерт. Опять заворачиваемся и опять что-то режем. Через день – еще концерт! Еще раз заворачиваемся, но тут-то оказывается, что ткани почему-то не хватает. Но решаем, что теперь это будет юбка. Узкая юбка до пола! Наплевать, что придется опять отрезать почти половину, наплевать! Даже хорошо. Оставшийся кусок можно накинуть на плечи, как шаль, и это так подойдет к темно-серому свитеру с высоким горлом. И нельзя же, в конце концов, ходить все дни подряд в одном и том же платье! Какая удача, что это теперь так! Нет, это просто несравненно лучше платья!