В своих перевоплощениях он был непостижим. И как это достигалось, понять никому не дано. Читая, например, за женщин, не допускал и намека на иллюстративность. Но какие это были женщины! Я таких никогда не видел даже у актрис. Лиза в «Пиковой даме», Наташа Ростова, Кармен… Можно перечислять бесконечно. А какой был князь Андрей! Что бы пережил Толстой, если бы увидел такие воплощения своей мысли! А его испанцы в новеллах Мериме – полукрестьяне, полуразбойники. Как же он это все мог?! Ни театроведы, ни друзья, ни ученики, ни дочери – никто не понимает. Он умел феноменально скрывать ежедневный труд. «Пиковую даму» он готовил десятилетиями, а как легко, свежо, с какой свободой это читалось. Он был великолепен! Хотя его внешность вряд ли была сценически удобна. Но его ум, его артистическая воля, полнейшее владение всеми подтекстами, всеми движениями авторской мысли и воображения – делали все.
В зале у Журавлева не было слушателей, были только соучастники. Он умел так захватить всех, что видеть его со стороны было просто невозможно. Все, что он делал, тут же становилось всеобщим и собственностью каждого в отдельности.
Я и сейчас слышу в себе его голос, как свой. И когда я читаю что-то хорошее, не наспех, а так, как нужно читать, своим внутренним слухом я слышу его интонацию, вхожу в его темп, слышу, как звучат точки, запятые, тире. Тут-то он и приходит из неведомых глубин памяти, чтобы почитать мне моими же глазами… Спустя десятилетия я вижу его опирающимся руками на рояль за спиной, вижу его крупные черты, высокий лоб, со складкой-шрамом, полученным много лет назад при автокатастрофе, его вспыхивающие талантом глаза и его непостижимые образы. Я словно продолжаю чувствовать эту неисчерпаемую журавлевскую доброту. Как у него ее на всех хватало! На близких и не очень, на назойливых и застенчивых. Откуда он сам-то брал ее? Из большой литературы?
Ведь она вся человеколюбива, а русская в особенности…
Дмитрий Николаевич всю жизнь дружил с Рихтером. Они друг друга любили и всецело понимали. И как художники они были похожи – стремились к одному.
Если у Рихтера рояль был оркестром, только свободней, богаче, без конкретики и материальности, все на уровне мысли, то и у Журавлева чтение было театром, и тоже свободнее и богаче театра, все опять-таки на уровне мысли.
Как-то во время одной из передач о Рихтере я слышал, как ведущий сказал:
– А сейчас послушаем (он назвал автора, не помню сейчас кого, может быть, Брамса)… А сейчас послушаем Брамса от Святослава Рихтера.
Это был намек на вечность, на Евангелие.