У меня все время чувство, что с такой близи смотря на нее, я проявляю какое-то неуместное любопытство – по меньшей мере, неделикатное, а то и просто жестокое. Разглядывая свои руки на коленях, все-таки вижу – она уже сидит с закрытыми глазами. Вот смычок чуть двинулся, тронул воздух, и… Прелюдия… Наташино лицо теперь покойно и печально, чуть двигаются ее глаза в закрытых веках, как бы оглядывая видимое только ей музыкальное пространство… И вот в комнате уже стоят три сюиты-громады, да такие, что и на площади им было бы тесно. Конец. Все хлопают. Она ушла.
Рихтер растроганно:
– Как чудесно играет, правда?
Хлопаем изо всех сил! Ее нет. Не выходит, да и все! Святослав Теофилович с прекрасной темной розой в руке идет к ней. Его не было несколько минут, потом он появился, неся розу обратно:
– Заперлась. Не отвечает.
И мне тихонько:
– Кажется, плачет…
Наташа вышла, когда я был уже у лифта.
– Митя, ах, только ничего, ничего не говорите! Это ужасно! Так нельзя играть! Это хуже, чем плохо. Ну это просто никак! Я же Вам говорила! Я же говорила…
Вот он – совершеннейший внутренний слух великих музыкантов. Вот они, эти тиски для самоистязаний. Она-то ведь уверена, она-то по-настоящему переживает свою «катастрофу», а на самом деле все было так прекрасно…
Я ехал домой и думал, как же трудно жить с такой одаренностью. Как нелегко каждое утро просыпаться Рихтером или Гутман…
На другой день, уже с Ниной, я снова у Рихтера. Сегодня Олег Каган играет две сонаты и партиту для скрипки соло Баха. Опять все так же. Те же люди. Все на своих местах. Все, как вчера. Только драгоценный альбом показывает нам другую репродукцию…
Олег играет прекрасно, но совершенно иначе, чем Наташа. Он утонченно поэтичен и нежен. Местами является пронзительная меланхолия. Он совершенно свободен чувством и мыслью, совершенно раскрыт навстречу всем доверительно и полно. Как много настроений, как много движений души может вместить в себя музыка Баха! Еще где-то здесь рядом стоят вчерашние Наташины громады, а у Олега все уже не так. У него это три жизни, три судьбы. Очень личные и поэтично-трагические.
Да, они играли по-разному, эти несравненные музыканты. Одно было общее. Они играли не только для нас и Маэстро. Они при нас и при нем, при его свидетельстве, как бы возвращали взятую на время для одушевления музыку, возвращали Баху, а может быть, и самому Богу, как знать…
Олег тоже очень волновался, но это выражалось иначе. Он был как-то собранно подтянут и прикрывался внешней веселостью. И чувствовалось: это было ему непросто. Но вот все. Олег многократно выходит кланяться. Он делает это как бы немного шутя, с какой-то умной самоиронией. И вот из проема двери появляется уже не Олег, а только его рука, с какой-то керамической посудиной, не то пиалой, не то масленкой. Рука повисела в воздухе и под аплодисменты втянулась обратно, в темноту. Все было кончено.