Ясно, что Рубанов больше не позволит валандаться, выставит с завода.
Вот тебе и музыкальные способности бельгийской королевы… Вот тебе и таллинские флюгера… Вот тебе Егор Канунников и его пагода.
Он наблюдал, как кипела в печи сталь, как струилось под сводом слоистое красно-белое пламя, как обтирал пот с лица, войлочной шляпой вконец изругавшийся старик, как неторопливо и важно делали свое дело молодые сталевары — всех их Егор ненавидел сейчас, — и он едва удерживал себя от того, чтобы не сорваться с места и не удрать куда глаза глядят.
Печь была маленькая, с одним завалочным окном, и когда Егор, отвернувшись было, вновь оглянулся на нее, все это — и каменная кладка в крепкой стальной арматуре, и открытое окно с вихрями огня и клокотанием стали, и солнечной силы жар — до ужаса напомнили ему то, что с ним случилось на болотистом дефиле в Белоруссии, что было так давно и что теперь уже казалось неправдоподобным, будто его и не было вовсе. Тогда его разведчики проглядели немецкий дзот, пришлось самому прикрывать полк. Тогда Егора и ранило в бок. И он отшатнулся в суеверном страхе, а когда взял себя в руки, то подумал, что тут, пожалуй, пострашнее.
«Я бессилен что-либо сделать, — еще подумал он, — ничем здесь не прикроешь амбразуру, даже жизнью, если она тебе окончательно опротивела. Твоя жизнь тут вспыхнет факелом, и после прокатчики отметят в структуре металла инородные вкрапления. И никто не подумает, что это зола твоих костей. А может, и не обнаружат, — может, все это сойдет вместе со шлаком и напоследок захватит с собой излишки фосфора или чего там еще можно захватить. Ведь кости-то мои состоят из извести»…
И когда он убедился, что окончательно бессилен изменить что-либо в ходе плавки, он вдруг почувствовал необыкновенную ясность в мыслях, как бывало у него, когда он долго и безуспешно бился над открытием решения какой-то технической задачи, а открытие не приходило. Но тут вдруг являлась необыкновенная ясность и решение-то оказывалось до обиды простое и лежало оно совсем рядом.
«Уйти, уйти», — подумал он. Другого решения не подсказала столь дорогая ему ясность. И он поначалу удивился такому выходу из положения и бесплодности своего редкого состояния, которое можно было сравнить с озарением, с божьим провидением, если бы, конечно, он верил в бога. Но он не верил в бога и потому считал, что состояние открытия — это состояние высшей мобилизованности и знаний, и опыта, и могучих усилий. Это высшее состояние духа, как бы разряд тока высокого напряжения, где замыкались на конкретной цели данное Егору природой и приобретенное им за годы жизненной и инженерной учебы. И всегда вспышка эта завершалась высшим результатом. Сейчас она не дала ничего, кроме пассивного «уйти».