— Недоверчивый вы человек, Егор Иванович. Отправили бы завтра вашу сталь. — Рубанов шел впереди Егора, шаркая шлепанцами по голому, золотистому от охры полу — ковров и дорожек в доме, должно быть, не признавали.
— Привычка, знаете, — сказал Егор. — Отправить да еще вслед поглядеть.
— Удостовериться, что не ошибся?
— Да, все сделал как надо!
Егор прошел вслед за Рубановым в боковую комнату, из окон которой на две стороны виднелся пруд с тусклыми отблесками зари на тихой воде. У круглого стола, покрытого льняной скатертью с северным красным орнаментом, стояли два гнутых легких стула. Две чашки на столе были тонкого фарфора и большие.
«В этом доме любят чай», — догадался Егор, увидев на низкой подставке белый самовар с черным шнуром электрического провода.
— Прошу, Егор Иванович! — Рубанов показал на стул, а сам поднял самовар и поставил на середину стола. — Моя Анна Васильевна гостит у дочери в Нижнем Тагиле. Один, как видите.
Он грузновато сел, стул под ним скрипнул.
— Для начала рыба. Сам готовил, не знаю, что и получилось. Сазан. Свой, из-за окна, — и он кивнул на окна, за которыми оловянно белел пруд, погасивший последние краски заката.
После вчерашних бычков в томате сазан был пищей богов: нежен, хорошо пропитан соусом, приятно пахнул, только кости — сколько же их в нем! — все время заставляли быть настороже.
Они ели, обмениваясь незначительными фразами, а то и молчали, выплевывая на тарелки кости, и Егор никак не мог взять в толк, зачем главный инженер пригласил его к себе. Уж не такие они друзья, да и сдружила-то их бельгийская королева, и ничто больше. Письмо совнархоза было тоже не в счет — мало ли людей ездит с такими письмами. А может, наскучило одному и рад каждому новому человеку?
«Ясно, все дело в этом», — с определенностью подумал Егор и перестал доискиваться до причины, и все для него стало обычным и уже не таило за собой глубокого смысла. Ему хотелось, правда, выяснить, как в прошлую ночь свершилось чудо и он, Егор Канунников, оказался не в хвастунах, а в героях, но начать разговор ему казалось неловким, и он молчал об этом.
Они пили чай и, не открываясь особенно друг другу — Рубанов по природе был осторожным человеком, да и жизнь научила, а Канунников, чтобы не выглядеть глупым — откровенность не у места — разве не признак глупости? — и все же касались того, что их волновало. Обоим не по душе были приступы бахвальства, которые охватывали то одну, то другую столичную газету. Это тянуло людей к шумихе, лишало деловитости. В спешке не успевали оглядываться, считать удачи и потери, научно их анализировать. Для Егора, наблюдающего все это своими глазами, не было тут никакого откровения, но то, что Рубанов говорил об этом, было для него глубоко интересным.