Егор заспешил на Мустамяэ. Он стеснялся, что идет туда еще неизвестно кем, не мужем и не просто другом, правда, подпись под телеграммой «мама» говорила о многом и разрешала многое. Да и беда — разве она не стирает непонимание или возможность непонимания?
Его встретила женщина лет шестидесяти пяти, и Егор сразу узнал в ней мать Нины — тот же широкий лоб, те же твердые надбровные дуги с широкими и в старости бровями, серые крупные глаза и тот же приятный овал лица, делающий его и сильным и женственным.
— Вы мне послали телеграмму? — спросил он, поздоровавшись.
— Егор Иванович? — спросила Мария Дормидонтовна, — так она ему представилась. — Да, я послала. Но не нашла другого адреса, кроме «до востребования».
— Я получил телеграмму в Москве. И это все верно?
— Вы думаете, я могла бы этим шутить? Я вызвала Астафьева и Гуртового.
Егор почувствовал, как обнесло голову, он покачнулся и схватился за косяк. Если она вызвала их, значит…
— Дайте мне, пожалуйста, воды, — трудно проговорил он сухим ртом. — И скажите, в какой она больнице.
Мария Дормидонтовна взглянула на Егора, увидела его посеревшее лицо, крупные капли пота на лбу, заторопилась:
— Да что вы, Егор Иванович, садитесь, — придвинула ему стул, проворно скрылась на кухне и тотчас вынесла стакан воды. Егор выпил, не отрываясь, чувствуя, как с каждым глотком к нему приходила холодная трезвость, ощущение беды.
— Молодой вы, Егор Иванович, а сердце-то уже наджабили…
— Нет, нет, сердце ничего… Так, в какой она больнице? Я тотчас должен пойти.
— Не пускают к ней, Егор Иванович, не пускают. И я боюсь, если вдруг пустят.
— Боитесь?
— Как же, как же, Егор Иванович. Пустят, когда уж без надежды. Или поправится. А она… Боюсь я.
Мария Дормидонтовна уткнулась лицом в ладони, отвернулась, и Егор увидел, как спина ее задрожала. Он, вставший было со стула, подкошенно опустился на него, ужасаясь словам, выразившим со страшной простотой все противоречие бытия: он хочет увидеть человека, дороже которого нет на свете, но он увидит его только тогда, когда уже не будет никакой надежды.
Нет, он должен увидеть ее, когда еще есть надежда, иначе зачем ему видеть, если он ничем уже не сможет ей помочь.
— В какой она больнице? — снова спросил он, поражаясь своей настойчивости и трезвости и в то же время отмечая вдруг возникшую неприязнь к Марии Дормидонтовне. Он не знал, верит она в жизнь Нины или не верит. Ему казалось, что не верит. «Когда уж без надежды»… — повторил он про себя ее слова, и сейчас они не показались ему приговором Нине, просто они выражали смирение перед предстоящим.