— Она в Центральной больнице. Пойдемте вместе. Допуск с трех часов.
И опять это кольнуло Егора — как же она может так, если это касается Нины? Какой может быть регламент, если это касается ее?
— Я пойду сейчас, — сказал он и поднялся. Кружение прошло, но во всем теле чувствовалась усталость, словно он перенес тяжелую болезнь.
— Идите, — согласилась и даже чуть обрадовалась Мария Дормидонтовна. Она поняла его, угадала вдруг вспыхнувшую неприязнь к ней. Она и неприязни этой обрадовалась — значит, любовь живая, с корнями, а не как цветы в вазе, не минутная, а с будущим. И ей не хотелось добавлять, что в больнице строгости, раньше времени ни на секунду двери не откроют, здесь порядок любят, но зато и не нарушают его: написали в три часа откроют, значит, откроют. А раньше или позже — все равно не по ним. Но она это не добавила. Внутреннее чувство подсказало ей, что пока он не пришел в себя, не надо ему перечить. А придет в себя — трезвее ее станет. И она сказала:
— Я сейчас.
— Эх, если бы она уехала в Харьков, ничего этого не случилось бы…
— В Харьков? С обменом квартиры не получается. Предлагают, да всё не то.
Егор взглянул на часы: они показывали половину второго, до урочного часа не так уж и много. Но он не остановил Марию Дормидонтовну, пусть собирается, лучше они подождут там, чем сидеть ему здесь в квартире, к которой Егор не мог привыкнуть сразу и, наверно, не привыкнет никогда.
Из соседней комнаты, где переодевалась Мария Дормидонтовна, донесся ее голос:
— Газету вам не дала… Или вы уже все про нее знаете? Пошарьте на столе, там все описано. На последнем месте. Происшествия. А могли бы и на первом пропечатать. Происшествие происшествию рознь. А они все под одну гребенку…
И опять это неприятно задело Егора: о чем думает, где поместить…
А из-за двери слышалось:
— Вора поймали, медведь на пасеку забрел, людей от смерти спасли — все происшествия…
Егор нашел газету, вот и та заметка, пробежал глазами, затем еще раз и представил, как это было в то утро, когда он и Ирина махали руками провожающим, стоя в дверях удаляющегося вагона.
…Стеклянно сверкает на утреннем солнце лед. Кругом, на сколько хватает глаз, бело. Только Пальяссаар, как щетка, опрокинутая в снег вверх зеленой щетиной сосен, темнеет угрюмо и загадочно. Шумно, оживленно у берега. Раздаются команды. Звонко гудят под ветром белые треугольники парусов. Лица ярко одетых людей — преобладают красные, голубые, синие цвета — горят от мороза и возбуждения. И вдруг затихли голоса, раздалась команда и, развертываясь веером, двинулись белые треугольники парусов, заскрежетали по льду стальные полозья буеров. Буера до странности походили на однокрылых птиц, устремивших свой полет в глубь ледяного моря.