Но костерок догорал, на берегу никого не было. Эйнар все еще плыл в море, голова его темным шариком то поднималась на волну, то исчезала, как бы проваливаясь в воду.
Егор оделся, стал бродить по берегу в поисках хвороста, нашел лишь несколько сучков. Поломал их, бросил на угли. Камни уже остыли, и он присел перед костерком на корточки.
Странно, что он ждет Нину. Эйнар и тот заметил. Да, Егор уж не мальчишка, чтобы не иметь смелости признаться. И что ему от нее надо? Ничего ему не надо. Может быть, он нужен ей?
«Не строй из себя спасителя, — привычно подумал он о себе. — Тебе кажется, что всем ты нужен и без тебя погибнет человечество, и каждый человек, взятый по отдельности. Брось чудить»…
Эйнар нежданно оказался на берегу. Крякал, растирая захолодевшее тело.
— Может, моргнем? — спросил Егор.
— Как моргнем? — не понял эстонец.
— У меня немного спирту осталось…
— А-а, — Эйнар перестал растираться, засмеялся. — Как вкусно, Егор Иванович: моргнем… Ой, ей, ей…
— Из горлышка сможешь?
— Я ведь бывал в море. Там из рюмок не пьют.
— А я думал, ты рафинад-интеллигенция.
Спирт согрел тотчас. Костерок был уже не нужен.
Море тускло серело, дышало спокойной зыбью. Серело небо. За спиной, на высоком берегу притаился лес. Темный, скрытный, он всегда привлекал Егора тем, что вызывал думы, звал к открытию, и всегда оставался непознанным, потому что никогда не был одинаков. Море, наверно, сродни лесу, но море он еще не понял, не привык к нему, не научился его отгадывать. А лес он умел читать. Вот и сейчас, даже не оглядываясь, чувствовал за спиной его таинственность и ждал открытия.
Эйнар спросил:
— Осталось что в бутылке? Меня качает, как на палубе. А когда качает, тянет моргнуть.
«Вот приохотил парня», — подумал Егор и протянул эстонцу бутылку. В ней еще плескалось. Эйнар отпил глоток, долго шарил между камнями, нащупывая место для бутылки. Егор снова взглянул вверх, на лес. Лес был темен и молчалив. На Егор знал, что если подняться на гребень берега, если сделать немного шагов по тропинке между кустами, и в лесу засветятся желтоватые огоньки окон, забелеют стволы сосен; высвеченные лапы елей покажутся заиндевелыми.
— Связь, должно быть, плохая, — сказал Эйнар, по-своему поняв молчаливость Канунникова, его взгляды в сторону леса. — А хочешь, я тебе песню спою? Хочешь, Егор Иванович?
— Спой, Эйнар…
— Чтобы ты не скучал…
— Я не скучаю. Все равно спой.
Эйнар запел. Странно, что пел он не своим низким голосом, чуть хрипловатым, простуженным. Песня звучала под ритм какой-то работы. То ритм делался быстрым, стремительным, и тогда голос Эйнара звучал громко, уверенно; то ритм замедлялся, угасая постепенно, и голос затихал, будто от безмерной усталости. Егору вдруг показалось, что песня разбудила море, и оно сильнее заплескалось в камнях, песня разбудила лес, и он зашумел с тревожной настороженностью. И когда стихла песня, море и лес, казалось, все еще продолжали возбужденно волноваться.