– Что же это такое? А может быть, у него с головой плохо? Разве может разумный человек, ничего не сказав своему анде, ближайшему человеку, собирать уважаемых людей и заявлять такое?
– А может, он пьяный был? – насмешливо посмотрел на него Тэмуджин.
– В том то и дело, что трезвый, – отвечал тот. – Мы ведь знаем, что он невоздержан в питье, а здесь он был в ясном уме, только с нами немного выпил.
– Ну, тогда я не знаю, – сухо сказал Тэмуджин. – Я в этом никак не участвовал.
– Значит, я могу так и передать своим, что вы ничего не знали об этом? – еще раз переспросил его джелаир.
– Можете так и передать.
– Хорошо. – Он подумал еще, решая что-то про себя, и сказал: – Тогда, Тэмуджин-нойон, у меня к вам еще один вопрос. Время смутное наступило, и я признаю, что вы еще осенью верно предсказывали это, когда говорили нам, что нужно устанавливать в племени строгие порядки. Мы, взрослые нойоны, оказались глупы рядом с вами, молодым человеком. Это я сейчас понимаю. Невозможно жить отдельно, надо сбиваться в стаю. И теперь у меня вопрос: примете ли нас, джелаиров, в свой улус, если мы придем к вам?
Тэмуджин от неожиданности смешался внутренне, удивленно взглянул на гостя. Но ответил твердо:
– Если придете, приму.
Гость вежливо поблагодарил его за то, что принял в такое позднее время, и, еще раз попросив прощения, вышел. Тихо простучали копыта его лошади.
Тэмуджин оставался сидеть, невидящим взглядом уставившись в переливающиеся языки пламени в очаге. Слова одного из самых влиятельных керуленских нойонов ошеломили его. «Видно, и в самом деле что-то изменилось, что-то важное происходит в нашей степи, – подумалось ему. – Если даже этот, чужой мне человек решил попроситься в мой улус».
Теперь он впервые по-настоящему задумался о представшей перед ним возможности стать ханом. И тут же почувствовал неудобство перед Кокэчу.
«Он оказался прав, подходят какие-то большие события, а я все еще сомневаюсь, чертыхаюсь перед ним, – он невесело усмехнулся: – Поверил словам этого лжеца Джамухи и побежал доказывать, что он не виноват».
Задумавшись о будущем, он вновь ощутил на сердце знакомое чувство тревоги и беспокойства, словно перед тем, как запрыгнуть на дикого жеребца. «Если и вправду скоро мне стать ханом, спокойной жизни приходит конец, – подумал он. – Племя наше разодрано, роды – как своры собак после драки, примирить их трудно. А тут и татары подняли головы, надо их осадить, а кто, кроме меня, может выйти против них? Мэнлиг сказал, что чжурчженский хан придержит их, но тот далеко, а татары рядом. Они могут и ослушаться его или обмануть, сказать, что монголы сами напали на них. Кто в этом будет разбираться? А когда татары узнают, что сын убитого ими Есугея поднял ханское знамя, я стану для них главным врагом и теперь они будут ждать случая уничтожить меня… Поэтому, если придут ко мне нойоны и скажут: будь нашим ханом, первым условием нужно поставить то, чтобы беспрекословно подчинялись мне в военном деле. И самые строгие порядки в степи, уничтожить всех бродячих разбойников или заставить их вернуться в улусы, поставить в строй. Нойоны родов должны слушаться хана, как младшие старшего. Без этого и ханом становиться незачем».