Рагнарёк (Байетт) - страница 52

Как я уже говорила, мифы редко дарят радость. Чаще – мучат, смущают загадками, не дают покоя уму. Они по-своему меняют наше восприятие мира, во главу угла ставя не радость, а встречу с непостижимым, со сверхчувственным, с нуминозным, говоря модным словом моих студенческих лет. В детстве сказки виделись мне изящными переливчатыми ожерельями из самоцветов, резных деревянных шариков, эмалевых бусин. Мифы были сродни огромным пещерам, где соседствуют трагический мрак и ослепительный цветной свет, где одно выявлено слишком ярко, а другое окутано густым туманом. Моя мать дала мне как-то прочесть стихотворение У. Дж. Тернера[37], в котором хорошо показано, как человек попадает под власть мифа:

Романтика

Я узнала это состояние ума, этот живой, инакий мир. Только вместо Кракатау и Котопахи в голове у меня звучало: Гиннунгагап, Иггдрасиль, Рагнарёк. И позже бывало со мной такое. Вместе с Энеем я видела Сивиллу Кумскую, бьющуюся в невыносимой муке: «Immanis in antro bacchatur vates»[38]. Любовалась, как великолепный Змий у Мильтона, виясь тугими кольцами, пересекает райский сад[39].

Когда издательство «Кэнонгейт» предложило мне написать миф, я сразу поняла, за что возьмусь. Конечно, за Рагнарёк – грандиозный миф, где погибают сами всесильные боги. Есть варианты, в которых мир, кончившись черной водяной гладью, очищается и возрождается, как мир христианских мифов после Страшного суда. Но в книгах, которые я читала, говорится, что тут могло сказаться влияние христианской доктрины. Да и слабоват этот финал в сравнении с тем, где так великолепно гибнет целый мир. Нет, Фенрир-волк проглотил отца богов, змея отравила Тора, все сперва сгорело в красном зареве, а потом потонуло во мраке. Весьма внушительная концовка, если можно так выразиться.

Для мифа я должна была найти новый голоc: без надрывного пафоса, без монотонности, без излишней назидательности. Это оказалось трудней, чем я думала. Мир, в котором я живу, все реже мыслит категориями чистого мифа, и многие писатели в этой серии предпочли придать мифам форму современного романа, в пересказе наделив героев индивидуальной психологией. К слову, особенно интересный пересказ мифа о Рагнарёке можно найти в книге датского писателя Вилли Сёренсена «Рагнарёк. Сказание о богах». Сёренсен пишет, что он вырос в мире, пропитанном идеями христианского мыслителя Н.Ф.С. Грундтвига, в «Северной мифологии» 1808 года утверждавшего, что битва богов и великанов «есть битва духа против низких сторон человеческой натуры, вечная битва культуры и варварства». Последователи Грундвика верили, что «новый мир» Гимле, возникающий в Старшей Эдде после Рагнарёка, – метафора Второго пришествия, новая земля под новым небом, предсказанная в Откровении Иоанна Богослова. Сёренсен, как и немецкие авторы «Асгарда и богов», предполагает, что поскольку нордические мифы были записаны исландцами-христианами, их толкование и изложение могут нести на себе отпечаток христианской доктрины. После поражения, понесенного от Пруссии в 1864 году, датчане тоже предпочитали картину мира, где после Рагнарёка рождается Гимле. Версия Сёренсена отражает стремление скандинавов освободить миф от германского (а позже нацистского) призвука, возникшего вместе с Вагнеровской «Гибелью богов». Чтобы спасти в пересказе скандинавский миф, Сёренсен решает «очеловечить» его, представив Рагнарёк как противостояние властолюбия и любви. В центре книги Локи – бог и великан, оказавшийся на распутье. Даже Вальгалла у Сёренсена получилась какой-то человеческой и домашней. Его боги наделены сложной психологией, они глубоко чувствуют, сомневаются, страдают. И мир в его пересказе кончается навек. Выбирая между Гимле и Рагнарёком, он выбрал Рагнарёк, чем навлек на себя гнев своих соотечественников-христиан. То, что делает Сёренсен, очень интересно, – но именно этого я решила избегать.