Еще до прихода к власти большевиков стало известно, что, несмотря на усилия Николая Константиновича Муравьева и представителей Петроградского Совета, так называемая Чрезвычайная следственная комиссия не смогла подтвердить никаких обвинений ни в адрес царя и царицы, ни в отношении других лиц. Кроме бывшего военного министра Сухомлинова, который был все-таки признан виновным в неподготовленности русской армии к войне. В конце прошлого лета Керенский был вынужден признать, что в действиях Николая II, его супруги и их ближайшего окружения так и не нашлось состава преступления.
Тем не менее революционная общественность хотела знать подробности — чем все это время занимались следователи Временного правительства, какие интимные тайны двора и политические секреты раскрыли в своих показаниях высшие государственные чиновники Российской империи и сотрудники царской охранки. И революционная общественность, по глубокому убеждению Блока, имела на это полное право…
* * *
Помнится, в первое время после большевистского переворота сердце Блока билось быстрее и сильнее, он ощущал прилив новых творческих сил и ощущений. На перекрестках и площадях, на фабриках и заводах, в забитых до отказа залах Зимнего дворца и в казармах запасных полков он восхищался народом, который лузгает семечки и жадно вслушивается в речи ораторов. Чрезвычайную следственную комиссию распустили за ненадобностью, однако возвращения на фронт Блоку можно было не опасаться — большевики, в отличие от Временного правительства, считали дезертирство формой протеста против войны и классового угнетения. А после заключения Брестского мира, который они и сами называли похабным, вопрос о воинской повинности для поэта отпал сам собой.
Впрочем, это возвышенное романтическое состояние жило в нем до тех пор, пока, сидя на скамье на одном из бульваров, не показался Блок подозрительным двум солдатам — один пожелал арестовать его, как буржуйский элемент, другой сказал, подумав, что не стоит, и оба ушли, на прощание обматерив Блока.
Александр Блок записал тогда в дневнике, что буржуем теперь называется всякий, кто накопил какие бы то ни было ценности — хотя бы и духовные. Накопление духовных ценностей предполагает предшествующее ему накопление материальных. Это — происхождение догмата, но скоро вопрос о «генезисе», как ему свойственно, выпадает, и остается только первая формула. Она воскресает во всякой революции, под влиянием напряжения и обострения всех свойств души. Ее появление знаменует собой высокий подъем, взлет доски качелей, когда она вот-вот перевернется вокруг верхней перекладины. Пока доска не перевернулась — это минута, захватывающая дух, если она перевернулась — это уже гибель. Потому догмат о буржуа есть один из самых крайних и страшных в революции, ее высшее напряжение, когда она готова погубить самою себя…