Шесть — двенадцать — два ноля…
Хотя это не имело уже особого смысла — работающие телефоны остались только в учреждениях и на дому у чекистов, партийных начальников или других представителей новой власти.
Александры Андреевны не было в Петрограде, и сын прилег на ее кровать.
— Люба! Люба!.. — позвал он, и только потом сообразил, что жена его тоже только что вышла куда-то по хозяйственным делам.
Блок хотел пить, а рядом не оказалось никого, кто бы мог подать воды…
Это было настолько чудовищно и невероятно, что поэт едва не заплакал от обиды и жалости к себе. Потом все-таки заставил себя подняться, взял со столика чашку и отправился на кухню, где еще с вечера должен был оставаться спитой чай. Поравнявшись, однако, с большим старинным зеркалом, он не смог пройти мимо и очень негромко, как будто и не всерьез, пожаловался самому себе:
— Совсем уж не то, в трамвае на меня больше не смотрят…
И действительно, выглядел Блок мало сказать плохо — отвратительно. Худое, желтое, какое-то деревянное лицо с запавшими щеками и резко очерченными скулами, заметно побелевшие виски, застывшие глаза, короткие волосы…
Это был совершенно новый Блок, и от того, каким привыкли видеть его окружающие, не осталось уже ни одной черты — до того он изменился. Он больше не походил на знаменитый портрет кисти Сомова. Он весь как-то обрюзг. Теперь Александр Блок казался высоким, только когда сидел, — поднимаясь, он выглядел человеком чуть выше среднего роста, потому что у него было длинное туловище и короткие ноги.
Держался он по-прежнему прямо, но располневшее тело с трудом умещалось во френче, который Блок носил в те годы. В последнее время, по необходимости и в соответствии со стилем эпохи, Блок не выделялся из толпы одеждой. Видели его в высоких сапогах, зимою в валенках, в белом свитере и в старом пиджаке. Любая одежда, впрочем, сидела на нем теперь мешковато, да и сам он был весь какой-то негнущийся — уходя, угрюмо кивал, почти поворачиваясь спиной и не выражая ни тени радости от встреч даже со старыми знакомыми и друзьями. Все только с пасмурным выражением, без улыбки и нехотя, так что в народе бы непременно сказали бы — «убитый». А ведь в прежние годы поэт очень любил и ценил свою наружность — уход за нею был далеко не последней радостью его жизни.
…Напившись воды, Блок опять почувствовал себя нехорошо.
Болел он уже давно — беспокоили приступы астмы, а прошедшей зимой поэт даже перенес цингу. Однако после возвращения из столицы состояние его здоровья как-то внезапно и резко начало ухудшаться.
Не секрет, что Блок всегда любил Москву и москвичей. Еще в первые годы супружеской жизни они с Любовью Дмитриевной имели в Москве большой успех. Молчаливость, скромность, простота и изящество жены Блока очаровали всех, и Константин Бальмонт посвятил ей восторженное стихотворение, которое начиналось со слов: