В редакции «Октября» могли бы торжествовать победу. И все же торжество — на уровне международном — омрачила эмигрантская пресса.
Мартовский номер «Октября» только доставили подписчикам, когда журнал «Время и мы» опубликовал статью Эткинда, где речь шла о советской публикации гроссмановского романа. Что и обозначалось заголовком — «Жизнь и судьба книги»[167].
Эткинд, по его словам, даже не надеялся, что эта книга будет издана в СССР. Более того, сказанное знакомым писателем о скорой публикации романа Гроссмана в московском журнале воспринял как «характерное для переживаемого момента преувеличение, очередную иллюзию».
О том, что роман был опасен советскому режиму, Эткинд рассуждал не раз. Соответственно, отметил: «Пока я не увидел своими глазами первого номера за 1988 год, я продолжал не верить. Теперь вышло два номера, может быть, и третий появился. Не верить нельзя. Можно и нужно анализировать».
Больше всего досталось автору послесловий. Они, по Эткинду, «призваны хоть как-то объяснить, хоть немного сгладить, хоть чуть-чуть ослабить силу удара. Этого сделать не удается: роман обладает собственной несокрушимой и беспощадной логикой, он слишком многое отрицает, чтобы можно было приписать Гроссману противоположные воззрения. Впрочем, Бочаров даже не слишком заботится, чтобы свести концы с концами».
Имелись в виду логические противоречия, обусловленные цензурными установками. Так, согласно первой бочаровской статье, Гроссман отвергал насилие, а если по второй судить, то верил, что оно необходимо для «революционных преобразований»[168].
Эткинд высмеял такие огрехи. И отметил, что они и Бочарову понятны. А появились закономерно — отражали специфику «переживаемого времени: необходимо говорить правду, одну только правду, но и границы правды соблюдать необходимо».
О границах и шла речь — на уровне терминологии. Сталинская эпоха противопоставлялась хрущевской как пресловутый «культ личности» — «оттепели». Горбачевская же «перестройка» тогда противопоставлялась брежневскому периоду советской истории. В пропагандистской терминологии — «застою». Однако и на исходе 1988 года литературоведы, согласно Эткинду, использовали прежние терминологические уловки.
Для начала анализировал Эткинд пропагандистские уловки «оттепельной» эпохи. Как пример одной из них привел цитату из второго бочаровского послесловия, согласно которому, «честно и прямо говорится в романе о губительных чертах культа личности…».
Эткинд не счел уместным термин, привычный советским читателям. И заявил, обращаясь уже лично к Бочарову: «Побойтесь Бога, Анатолий Георгиевич! Если „честно и прямо“ говорится, то не о „культе личности“ — неужели Вы не ощущаете фальши Вашей фразы? „Культ личности“ — это смягчающее, безобидно-успокоительное наименование небывалой в мировой истории кровавой тирании обезумевшего от казней самодержца».