Когда солнце коснулось линии горизонта, я объявил привал. Мы повалились на дно сухой канавы, по которой весной, должно быть, весело бежит ручей. По кругу пошла последняя бутылка с водой.
— Далеко еще? — спросил я, тщательно прополаскивая рот.
— Километров десять. Или двадцать, — неопределенно ответил Дэвид.
Наше напряженное молчание было столь красноречивым, что Дэвид поспешил объясниться:
— Эндрю, ты пойми меня правильно. Мне нечем защитить себя, случись что… Знание того места — единственное, что вынудит вас… что побудит вас…
Он с таким трудом подбирал слова, что мне пришлось прийти ему на помощь.
— Что не позволит нам расстрелять тебя?
Дэвид сначала хотел возмутиться, но все же согласился и кивнул:
— Да, наверное, так. До тех пор, пока я вас веду, я чувствую себя в безопасности.
— Очень правильно ты думаешь, — мрачным голосом заметил Смола и лег грудью на край канавы, чтобы было удобнее осматривать местность через прицел винтовки.
— А я не согласен, — сказал Удалой, вытаскивая из кармана опять зазвонивший смартфон. — Склад могут показать и другие люди… Как всегда, вырубать, командир?.. Есть вырубать! (Ткнул пальцем в дисплей. Звонок прекратился). Желающих показать нам склад — как собак нерезаных. Но мы выбираем лишь самых достойных… (Затолкал смартфон в карман). Кто помнит такую игру — тамагочи? Вот я как бы в нее играю. Если не сброшу вызов, не отреагирую на звонок — человек потеряет последнюю надежду. Он поймет, что мы отдали предпочтение другому проводнику. А все почему? Никто не знает. Чем наш родной русский проводник хуже толерантного политкорректного евроамериканца? Смола, ты можешь поклясться своим двадцатисантиметровым стволом, что толерастия более надежна?
— Хорош болтать! — оборвал его Смола, внимательно смотрящий через прицел на пустыню. — Меня уже тошнит от тебя.
— А мне нравится его треп, — сказал Остап. — Я тоже считаю, что тамагоча удобнее. Носи его себе в кармане да вовремя на клавиши нажимай. А с этим, — Остап кивнул на лейтенанта, — одна головная боль. То друзей его освободи, то на такси их отправь, то капризы выслушай. И, чего доброго, соплеменники его вот-вот нас найдут. А чем это для нас обернется? Гуантанамо. Гамбургеры. Кисло-сладкий соус. Пепси. И толстожопые бабы в спортивном трико. Я все это на дух не переношу, так и знайте…
Я улыбался, слушая этот завуалированный протест.
— Ну что, все высказались? — спросил я. — А теперь послушайте меня…
— Командир! — вдруг перебил меня Смола. — Взгляни… Это те самые…
Он уступил мне место у винтовки. Я приник к прицелу. Разогретый как над плитой воздух дрожал и плавился. Казалось, что пустыня залита большими серыми озерами, в которых отражаются чахлые деревья и раскрошенные кишлаки. Я начал внимательно всматриваться в детали и, наконец, увидел то, что привлекло внимание Смолы. Это был караван из двух верблюдов, который мы как-то засекли ночью у костра. Животные неподвижно стояли к нам в профиль, как на пачке сигарет «Camel». На одном из них восседал человек в чалме, а еще один — низкорослый, как десятилетний ребенок — бродил вокруг, глядя себе под ноги, словно что-то искал.