Сочинися аки бы сам собою, за частое во священных псалмопениях упражнение, ими же богодухновенный царь Давид всевышнему Богу хвалу воспеваше и божественная прославляше благодеяния. Каковая и мне и фамилии моей от вышшаго онаго вседержителя и всестроителя, благотворительныя величества вашего и Петра Великаго руки употребившаго, равною мерою и в подобных – да тако реку – случаях явленна быти зная, теми же и хвалами часто имя его превозносити должности моей приличествовати разсуждаю. Той убо самый верховнейший всего круга земнаго управитель, моя и всея пространнейшия сея империи (яже таяжде суть) сердечножелания благоприятна да сотворит и священное ваше императорское величество со всею пресветлейшею фамилиею во всех делах присноцветуще на множайшая да сохранить лета <…> (Кантемир 1867–1868, II, 338–339).
Псалтырь служит здесь материалом для нескольких взаимосвязанных аллегорических аналогий, складывающихся в многосоставный политический код. Подобно Симеону, Кантемир сопоставляет «богодухновенного царя Давида» со «священным императорским величеством» русской императрицы. В то же время со «священными псалмопениями» Давида сравниваются молитвы подданных о благоденствии монархини и ее царства. Голос пророка присваивается литератору, облекающему в публичное слово политическую эмоцию «всея пространнейшия сея империи».
Как заключает Погосян, для осмысления панегирической словесности этой эпохи чрезвычайно важно понятие политической эмоции, «которая должна быть им [читателем или слушателем] пережита „по должности“ патриота и гражданина». В одическую лирику эмоциональные матрицы такого рода переходили в том числе из торжественной проповеди, где вызванная свершениями государя «обязательная и искренняя радость, в соответствии с внутренней логикой жанра, должна вылиться в обращение слушателей ко Всевышнему» по образцу псалмов: «<…> не ино что на уста приходит, токмо различныя оныя духом святым иногда воспетыя гласы, торжеством вкупе и благодарением божию помощ славящыя» (Прокопович 1961, 37; Погосян 1997, 26–27). Исследователи справедливо усматривают в одической поэзии «фундаментальное соответствие между положением субъекта-подданного (и субъекта речи) в религиозном и политическом мироустройстве» (Маслов 2015, 219; ср.: Ram 2003, 55–57).
Действительно, в посвящении Кантемира благодарение бога выступает образцом для политической эмоции подданного: милости, оказанные Петром и Екатериной фамилии Кантемиров, приписываются божественной воле, которая, в свою очередь, предстает мистической проекцией царской власти. Запечатленная в Псалтыри фигура молящегося Давида, средоточие христианского смирения, оборачивается архетипом подданного, ожидающего вознаграждения за преданность: посвящением к «Симфонии» молодой Кантемир, находившийся в непростом положении после смерти отца, надеялся добиться поддержки императрицы.