— Хорошо, хорошо, продолжайте!
— Вот я и говорю, зять мой принес мне эти шинельки и попросил, чтобы я из одной сшил пальто ему, из другой — его жене, из третьей — старшему сыну, а так как заплатить за работу ему было нечем, он и мне дал одну шинельку. Изволите ли знать, господин начальник, зять мой — человек бедный, как церковная крыса, живет случайной работой: у него суставы больные, и потому он не может долго работать…
«А что, если этот человечек и на самом деле Мюллер? Постой-ка… Ну конечно же! Вот где я его видел! На осенней ярмарке в Варьяше он торговал бархатными брюками в одной из палаток… Да, подвела его гитлеровская шинель!»
— Документы у вас есть?
Адам поспешно вынул документы:
— Пожалуйста… Я знал, правда всегда восторжествует…
— Не спешите.
— Пожалуйста.
Посмотрев документы, я убедился в том, что передо мной действительно портной Мюллер. Все это я вычитал из военного билета, удостоверения личности и прав на вождение велосипеда. Со всех фотографий на меня смотрел человечек с прищуренными глазами и искривленным носом, сидевший теперь передо мной.
— Ну хорошо, — проговорил я, возвращая документы портному, и при этом посмотрел на него так строго, как обычно смотрит судья на мелкого воришку, которого поймали на поле за кражу чужих овощей. Одного я никак не мог понять: зачем было трудовому человеку вступать в нилашистскую партию? Об этом я тут же и спросил его, не скрывая возмущения.
— Я? — удивился портной. — Я?
Он как-то странно начал захватывать ртом воздух и чуть не упал в обморок. А когда он наконец обрел дар речи, то начал божиться со слезами на глазах, что ни в какой партии он не состоит, что это страшная клевета и наговоры. А наговорить такое мог только Карой Ширито, этот мерзавец, на котором и пробы ставить негде и который уже два года должен ему за пошив брюк. И сколько портной у него не спрашивал, не отдает да и только…
— Хватит об этом! — оборвал я его.
Я порылся у себя в кармане и, найдя какой-то кусок бумаги, вытащил его и стал рассматривать, словно это было заявление.
— Я ошибся, — после небольшой паузы сказал я. — Здесь говорится не о нилашистской партии, а о худшем… Вы состояли в фольксбунде?
Сказав эти слова, я тотчас же пожалел об этом, так как портной совсем расстроился. Он онемел и только смотрел на меня, дрожа как осиновый лист.
Я больше не сомневался в том, что этот Мюллер ничего не совершал, более того, его от одной мысли о преступлении бросает в дрожь.
— Они хотят погубить меня… — наконец пробормотал он. — Я вижу, они решили меня погубить… — Опустив голову на грудь, он пальцами нервно теребил материю пальто.