Пишта не любил особенно распространяться о своих злоключениях, но все же коротко рассказал о том, что с ним сделали той страшной ночью…
— И знаете, почему это произошло? — спросил я пленного. — Только потому, что товарищ Тот сказал им, что пленный тоже человек.
Раненый осторожно поглаживал перевязанную руку, затем он с трудом встал со стула и сказал:
— Извините меня, пожалуйста. Я поручик Эрне Варна из запасного полка, до армии преподавал. В ноябре меня призвали в армию, в самый последний момент, можно сказать… Я уже думал, что мне удалось отвертеться от призыва, но, как видите, не удалось. — И он снова опустился на стул. — Что-то теперь делается дома? Как там семья? Вы представить себе не можете, в каком я состоянии… Будапешт полуразрушен… Мосты через Дунай взорвали немцы… — Рыдания душили его, и он замолчал.
Взорваны мосты через Дунай? Не может этого быть! Какие же немцы варвары, если они пошли на это! Первым опомнился Бубик.
— Я сейчас схожу за Фекете! — И, повернувшись к поручику, он объяснил: — Это учитель местной школы. Он объяснит вам, что новый порядок намного лучше старого…
— В Будапеште, — перебил я Бубика, — пока еще идут бои… Но в освобожденных районах начинается новая жизнь. В Дебрецене, в том самом соборе, в котором Лайош Кошут в свое время провозгласил независимость Венгрии, собралась сессия венгерского Государственного собрания.
Пленный поднял на меня глаза, и я увидел в них слезы.
Оставив поручика Пиште, я пошел к майору Головкину и попросил, чтобы тот поговорил с начальником госпиталя. Майор не мог выйти из комендатуры, но дал мне записку.
Я с трудом шел по центральной улице, так как по ней в северном направлении двигались советские части, а в обратном направлении — довольно большие группы пленных.
Ко мне подошел русский капитан и сердито спросил меня, почему я расхаживаю по селу с автоматом. Он потребовал, чтобы я немедленно отдал ему оружие. Однако, посмотрев пропуск, который я ему предъявил, он сразу же успокоился и сказал:
— Хорошо, товарищ начальник, можешь идти, только, раз ты нам помогаешь, выпей-ка глоточек. — С этими словами он протянул мне свою фляжку.
Я начал отнекиваться, говоря, что очень спешу, но капитан не отпустил меня до тех пор, пока я не отпил из фляжки несколько глотков. Вино оказалось кислым, но все же это было вино…
Начальник госпиталя, когда я передал ему записку майора, сказал, что я, видно, сошел с ума, раз считаю, что советский госпиталь можно забивать ранеными пленными.
Я пробормотал, что речь идет всего-навсего об одном человеке, на что полковник начал кричать, что у него и так все места заняты. Потом он начал ругать на чем свет стоит майора Головкина за его записку, советскую комендатуру и вообще всех на свете. Я прекрасно понимал, что у него и без меня забот полон рот, тем более что в это время человек пятнадцать солдат сновали взад-вперед, заносили в него кровати, матрасы, медицинское оборудование и медикаменты.