Браслеты — не украшение, тем более не защита, и сердце сжималось в предчувствии чего-то невыразимо страшного, ужасней чего и не бывает ничего на свете!
Атия очнулся уже в купальне, где евнухи тщательно вымыли его, не обращая внимания на жалкие попытки вырваться из чужих рук, с равнодушной бесцеремонностью трогавших его в самых стыдных местах. Под речитатив старшего из евнухов, диктующего правила поведения для невольника, все тело ему споро обмазали какой-то дрянью, похожей на глину, смыв вместе с ней и легкий золотистый пушок. И только когда его отвели в угол, уложив на скамью, подхватили под колени, широко разводя ноги, а еще один приблизился с чем-то, напоминавшим мех и попытался приставить горлышко к розовой звездочке ануса, мальчик понял, в каком смысле хозяин будет «познавать» его и в каком смысле он должен доставлять удовольствие господину…
Святая Дева! Да как же может такое быть?! — он не верил. — Этот коршун в человеческом облике будет тешится с ним, как с дурной женщиной, с блудницей?! Хуже — предаваясь не только разврату, но и мерзкому греху, ведь он — не женщина!
Но он раб этого ужасного человека, ошейник охватывал горло, бедро жгло тавро, и слуги «хозяина» сноровисто и привычно готовили его для поругания.
Рыдающий мальчик, не помня себя, бился в руках евнухов, чувствуя, как нутро наполняет холодная вода. На миг, когда евнух отстранился, удалось вырваться, и Атия бездумно рванулся, как загнанное животное забился между двумя огромными бадьями, судорожно отпихиваясь босыми ногами. Его ловко вытащили, снова разложили мальчишку, с которого текло, на той же скамье, закрепив ремнями за ошейник и браслеты, после чего невозмутимо продолжили процедуру пока вода, промывавшая изнутри предназначенное для утех господина тело, не пошла чистой.
Мальчик слабо вздрагивал, уже покорно принимая собственную беспомощность: он ведь не былинный богатырь и не берсерк, чтобы рвать металл, как паутину! И понял, что здесь все приуготовлено в том числе на случай сопротивления. Перед глазами снова встало «предупреждение» о каре за неповиновение, и Атия затих окончательно, лишь слезы так и текли из-под крепко зажмуренных век.
Застывшего, безучастного ко всему мальчика опять тщательно вымыли, расстели в четыре руки ароматными маслами, вывели, облачив в легчайшие одеяния, предназначенные подчеркнуть тонкость стана и нежный оттенок кожи, хрупкость и уязвимость бледной красоты невольника. Золотые волосы расчесали, тщательно разобрали по прядям, усыпав золотой пудрой. Лицо красить не стали, ведь господин желал насладиться свежестью и невинностью подаренного наложника.