Проклятый колдун! Демоны ему что ли нашептали!
Однако Аббас Фатхи аль Фоад — воин, а не ростовщик! И то, что он обнаружил по возвращении, копнув чуть глубже, чем обычно — не обнадеживало, особенно в свете новых происков неверных и двух последних неурожаев. А учитывая истинное положение в столице и расстановку сил, деньги нужны были немедленно, но…
— Чтобы поправить казну, я привык отрубать ворам руки и головы, а не торговать рабами! — резко бросил Фоад.
Даже если бы Амани был жив! Ибо одно дело богатый дар одного владыки другому в знак признательности либо же скрепляющий договоренность, а совсем другое — распродавать имущество.
— Что ж, — тот, кого здесь называли Черным Мансуром, поднялся, делая незаметный знак своим людям, — нет — значит, нет. Я искренне сожалею, если оскорбил достойного хозяина.
Голос звучал без тени издевки, но сами по себе слова не располагали к спокойствию и благодушию.
— …но мы, горцы, дикий народ. Если что-то хотим, то можем отдать взамен последнее. Это было предложение о равноценном обмене, а не торг! Еще раз прошу благородного хозяина меня извинить, и уверен — больше подобные недоразумения между нами не встанут.
Князь ушел прежде, чем красная пелена гнева успела окончательно ослепить мужчину, но подставленная безликим невольником чаша полетела в стену, оставляя на ней густые разводы. Бешено раздувались ноздри, а рука судорожно сжималась и разжималась на изумрудной рукояти парадного кинжала… Почему-то Гневом небес овладело чувство, что сейчас он проиграл какую-то важную битву.
Хотя в чем крылась суть — какой-то наложник, пусть и прекрасно обученный!! — мужчина вообще не хотел думать об этом, иначе он не запретил бы упоминать о Амани.
Что за день! Аббас Фоад не желал и не умел проигрывать — с недругом-союзником он еще разрешит все вопросы, а пока… Он знал, чье безропотное послушание вернет ему уроненный покой и довольство перед началом нового дня, и стремительным шагом направился на половину сераля.
Рассеялись покровы тьмы, и будто в жесте благословения первые лучи ложились на склоненную голову наложника, окрашивая светлые волосы мальчика в более насыщенный густо-золотой с розоватым отливом цвет и играя на гранях самоцветов в них. Он уж не ждал ничего дурного нынче, хорошего тем более, а переживания и думы очередной бессонной ночи — сильно утомили. Обессиленный, опустошенный Атия не сразу даже различил звук приближающихся шагов тяжелой поступи наместника и вздрогнул, когда занавеси отдернулись.
Однако в этот раз больше от неожиданности нежели от страха. Страшнее всего неизвестность, а для чего явился к нему хозяин и что потребует, сомневаться не приходилось. Он пережил довольно таких ночей, кто знает, сколько еще переживет, пока воля господина не оборвет и его существование пусть так, но избавляя наконец от гнета позора и стыда.