В июле она должна была ехать на Байрейтские торжества, а так как Ницше не соглашался сопровождать её туда, то она обещала, вернувшись, выслушать его последние мысли.
В результате Ницше принял все поставленные молодой девушкой условия и границы их дружбы. Так появился их тройственный союз — Лу Саломе, Пауль Рэ, Фридрих Ницше. Они живут под одной крышей и обсуждают передовые идеи философов.
Почему же при всем своём культе Дружбы они не сумели стать друг для друга «совершенными друзьями»? Ведь работа у троицы спорилась: они действительно много читали, обсуждали, писали. Под руководством Ницше Лу делает очерк о метафизике женского начала, пробует писать афоризмы. Многие её идеи он, не колеблясь, называет гениальными.
Ницше читал Лу и Паулю только что законченную «Весёлую науку» — самую жизнерадостную свою книгу, предвещающую приближение Сверхчеловека. Человек со всей его «слишком человечной человечиной» больше не способен удовлетворить Ницше. «Иной идеал влечёт нас к себе — чудесный, искушающий, губительный, чреватый опасностями идеал…» — читал Ницше, внезапно переводя внимательный взгляд на Лу.
Осуществляла ли она ницшевский миф на практике? Во всяком случае, встреча именно с таким воплощением своего мифа заставила Ницше мобилизовать весь потенциал своего стиля. Так родился безупречнейший стилист среди философов, первым поставивший проблему поиска «Большого стиля» как жизненной стратегии мудреца.
Воодушевлённая им, Лу и сама начинает делать пробы в обретении стиля. В знак духовной симпатии она посвящает Ницше поэму «К скорби».
Прочтя эти стихи, Петер Гаст подумал, что их написал Ницше. Эта ошибка очень обрадовала Фридриха.
«Нет, — написал Ницше сврему другу, — эти стихи принадлежат не мне. Они производят на меня прямо подавляющее впечатление, и я не могу читать их без слёз. В них слышатся звуки голоса, который звучит в моих ушах давно, давно, с самого раннего детства. Стихи эти написала Лу, мой новый друг, о котором Вы ещё ничего не слыхали. Она дочь русского генерала, ей сейчас двадцать лет, её острый ум напоминает зрение орла, её душа смела, как лев, а между тем это чрезвычайно женственное дитя, которое, может быть, недолго проживёт…»
«Я никогда не забуду тех часов, когда он открывал мне свои мысли, — писала Лу Саломе, — он поверял мне их, как если бы это была тайна, в которой невыразимо трудно сознаться, он говорил вполголоса с выражением глубокого ужаса на лице. И в самом деле, жизнь для него была сплошным страданием, а убеждение в ужасной достоверности „вечного возвращения“ доставляло ему неизъяснимые мучения».