Лу Саломе (Нисман) - страница 79
Расставание с Рильке далось ей нелегко. У Лу развивается невроз сердца с обмороками. Причиной болезни, помимо любовных переживаний, было страшное известие о гибели Пауля Рэ в Селерине, где они когда-то вместе провели лето.
Лу предпринимает попытку самоубийства. Воистину 1901 год, начало ХХ века, был самым тяжелым для неё временем.
Доктором, на которого она ссылалась в последнем послании, был, разумеется, Пинельс. Он крайне озабочен её физическим состоянием, ухаживает за ней как врач и убеждает её вести здоровый образ жизни, тем более что, как выясняет Лу, у неё будет ребенок. Пинельс, который по-прежнему желает видеть её своей женой, хочет навестить Андреаса и просить его о разводе.
Лу намерена помешать ему во что бы то ни стало, несмотря на то что возле него и с ним ей всегда было легко и спокойно, она отдыхала и наслаждалась моментом, как Феничка. Они путешествовали запоем, проводя вместе долгие месяцы. Лу любила его семью и считала себя почти что её членом. Новорождённую племянницу Пинельса она восприняла как собственного ребёнка.
Фридрих Пинельс.
Однако и эта история приобретает трагический оборот. Лу теряет ребёнка, упав во время сбора яблок с лестницы. Известно, что ни до, ни после того у Лу не было собственных детей. В преклонные годы она удочерила внебрачную дочь Андреаса и их экономки и помогла ей унаследовать своё с Андреасом состояние. Это ещё одна тайна в её судьбе: отношение Лу к материнству было сложным и противоречивым. Вот каковы её размышления об этом, сохранившиеся на страницах поздних воспоминаний:
«И всё же, по ту сторону всех проблем, в любви женщины возникает роковая точка, когда она сознательно хочет осуществить перерождение в себе детства того человека, который является для неё желанным. Те, кто не может этого пережить, вне всяких сомнений, отрезаны от того, что является наиболее драгоценным в женщине. Я вспоминаю удивление тех, кому в ходе длинного разговора на эту тему, будучи уже в летах, признавалась: „Вы знаете, я никогда не рисковала пустить ребёнка в мир“. И я уверена, что эта установка берёт начало не в моей юности, но возникла в более зрелом возрасте, где дух уже измерен опытом таких вопросов. Я хорошо знала Доброго Бога, раньше аиста: дети, пришедшие от Бога и вернувшиеся к Богу, если они умерли, — кто, если не Он, мог им позволить родиться? Я никоим образом не хочу сказать по этому поводу, что утрата Бога, несмотря на её важность, вызвала такое потрясение, которое разрушило во мне мать.
Нет, ничего из сказанного мной не касается меня лично. Но нужно как следует осознать, что рождение приобретает очень разный смысл в зависимости от того, рождается ли ребёнок из ничто или из Всего. Пустить ребенка в мир — дело настолько банальное и легко предусматриваемое, что, сопровождаемая чувствами и личными желаниями, эта простота помогает людям преодолеть чрезмерную щепетильность. Ничто также не мешает им извлечь из этого весь тот поверхностный оптимизм, который сообщает нам веру в то, что наши дети реализуют позднее все наши иллюзии на их счёт, и который нас так напрасно обнадёживает. Но всё потрясающее в порождении человеческого существа происходит не из моральных или вульгарных расчётов, но из того факта, что это переводит нас из индивидуального состояния в состояние творческое, что это радикально лишает нас всех личных определений, знаменуя самый творческий момент нашего существования. Следовательно, нужно хорошо понимать, что среди всех верующих именно мать должна была бы быть наиболее религиозной: согласно матери, единственное место, где Бог должен сохранять своё присутствие, — чело того, кто ею рождён. Бог не может нисходить на землю ни к одной Марии, которая была бы только женой Иосифа, не будучи в то же время воплощением девственной восприимчивости, для которой зарождение жизни есть последняя загадка всего существующего».