Потом выяснилось, что пианист, с которым Саша должен был сегодня заниматься, заболел гриппом. День, так странно начавшийся, складывался вполне удачно! Конечно, нехорошо радоваться, что человек болеет… но Саша все равно радовался. Чувствуя себя школьником, удравшим с уроков, он пошел искать зал, где Сёма и Ваня репетировали дуэт из первого действия. После всего, что Саша сегодня узнал, ему хотелось побыть к ним поближе и получше их разглядеть. Да и за Великовским, погруженным в работу, интересно наблюдать… с безопасного расстояния.
Саша без труда нашел их по звукам голосов, разносившимся по коридору из открытых дверей, тихой мышкой проскользнул в зал и устроился в уголке.
Работа кипела.
В центре зала на столе возлежал в позе Данаи Ваня. Сёма выбегал из-за воображаемых кулис и восклицал:
— È lui! desso… L'infante![2]
Ваня томно приподнимался на локте, простирал к нему руку и тянул нежно, с переливами:
— O mio Rodrigo![3]
Великовский сердился:
— Нет, не то! Не чувствую никакой химии! Иван, ты там заснул, что ли?
— Я делаю что велено, — слабым голосом отвечал Ваня. — Мне сказали лежать и страдать, вот я лежу и страдаю. Кто скажет, что я не страдаю, в того я первый брошу камень.
— А ты не мог бы страдать как-нибудь… поживее?
— Я не понимаю, — капризничал Ваня. — Что ты от меня хочешь?
— Сёма! — взмолился Великовский. — Ну сделай хоть ты что-нибудь! Ты же умеешь, я знаю! Вы что, издеваетесь надо мной сегодня?!
Он чуть не плакал. Саше даже стало его жалко. Сёма, видимо, тоже усовестился. Он снова взял разбег из-за кулис, торжествующе провозгласил свое «È lui! desso… L'infante!», легко запрыгнул на стол и сгреб Ваню в охапку.
— Отлично! — Великовский даже подскочил на месте. — Дальше! Не слышу… Ваня?
— Ничего не отлично, — прохрипел Ваня, — он меня чуть не придушил! Я не могу петь, когда меня душат.
— О господи… Сёма, ну ты там… полегче как-нибудь. Давайте еще раз. Уже почти получается!
На этот раз Сёма умерил пыл и лишь слегка ухватил Ваню за бока. Ваня взвизгнул, конвульсивно дернулся и с грохотом свалился со стола на пол.
— Да что опять такое! — взвыл Великовский.
— Я щекотки боюсь, — пожаловался Ваня, потирая ушибленные места.
Великовский уронил голову на руки и надолго замолчал. Сёма лежал на столе и разглядывал носки своих ботинок. Ваня сидел на полу и обнимал ножку стола, прислонившись к ней лбом. Саша, стараясь не шуметь, полез за телефоном. Эту картину надо сфотографировать и назвать фотографию «Отчаяние».
Великовский выпрямился, снова замер и вдруг сказал тихо, словно не веря самому себе: