— А ведь хорошо… Нет, не двигайтесь! Вот так хорошо… Прямо отлично. Так мы и сделаем! Входит Родриго, он в эйфории от встречи с Карлосом, он с разбегу бросается на стол — от избытка чувств и прилива сил. Карлос в отчаянии, он подавлен, он сидит на полу, он буквально придавлен к земле своим горем… Ваня, еще чуть больше горя… Нет, перебор, грызть ножку стола не надо. Мы сыграем эту сцену на полутонах, намеками, нюансами.
Саше показалось, что даже волосы у Великовского распушились и встали дыбом. Вот что значит вдохновение!
— Да, — горячо шептал Великовский, — это оно! То, что нужно! Теперь дальше… Они меняются местами. Родриго спрашивает у Карлоса, что случилось. Родриго слезает со стола… то есть как бы спускается на грешную землю с высот своих дерзновенных мечтаний… Карлос, напротив, залезает на стол. Сёма, подай ему руку, помоги залезть. Карлос стоит на столе и рассказывает о своей тайной порочной страсти, Родриго держит его за руку…
— А обязательно рассказывать стоя на столе? — спросил Ваня. — Он же не пятилетний мальчик, который читает стишок Деду Морозу.
Великовский досадливо поморщился и приложил палец к губам. Глаза его горели безумным огнем.
— Молчи! Не сбивай меня… Пой!
— Так молчать или петь? Ладно, ладно… la mia sventura apprendi, e qual orrendo strale il mio cor trapassò![4]
— В Родриго просыпается надежда, что это именно к нему Карлос пылает любовью. Сёма, теперь ты берешь его на руки…
— Я старый больной человек, — сказал Сёма. — Меня позвали в спектакль из жалости.
— Ну зачем ты так, — смутился Великовский. — Я такого не говорил… То есть я не это имел в виду. Я в хорошем смысле!
— Меня позвали из жалости, — повторил Сёма. — Будь последователен, пожалей меня еще раз. Ваня тяжелый.
— Я похудел на полтора килограмма, — немедленно надулся Ваня.
— И он еще похудеет! Я заставлю его! — грозно сказал Великовский. — Ну… пожалуйста, а? Ради меня, а? Нет, ну кто я такой… Так, жалкий ремесленник… Ради искусства, Сёма! Это ведь Верди, ты так любишь Верди, я знаю…
— Ну где мне петь Верди, — вздохнул Сёма. — Тут нужен нормальный драматический баритон.
— Ты драматический! Очень! Кто вообще драматический, если не ты?
— Да что там… я вовсе не баритон. Недобаритон.
— Я такого не говорил!
Великовский затравленно огляделся, заметил Сашу и вцепился в него, как утопающий в соломинку:
— Саша! Ну хоть ты скажи ему! Ты слышал когда-нибудь, чтобы я называл его недобаритоном?
— Нет, — честно ответил Саша. — Не слышал. Мне вы однажды сказали, что я никакой не бас, а баритон, причем посредственный. А про Сёму ничего такого не говорили.