— Вот! Саше-то ты веришь?
— Ну раз так… если Саша говорит… тогда ладно.
Сёма почесал подбородок и смерил Ваню оценивающим взглядом.
— Вот и умница! Вот и хорошо! Теперь сделаем так… — засуетился Великовский, но Сёма жестом остановил его.
— Ни слова больше, — сказал он. — Я понял твою мысль. Иван, поехали!
Сёма грациозно подхватил Ваню на руки и вместе с ним закружился на месте. Саша подумал, что тут надо бы включить снег-машину, чтобы осыпать их снежинками.
— Amo… d 'un colpevole amor… — кокетливо пропел Ваня, болтая ногами в воздухе, и с нескрываемым злорадством заключил: — Elisabetta![5]
— Tua madre! — взревел Сёма. — Giusto il ciel![6]
И, разжав объятия, уронил Ваню на пол.
— Qual pallor! — застонал Ваня, заползая под стол. — Lo sguardo chini al suol![7]
Он обхватил ножку стола и стал биться об нее головой, причитая:
— Tristo me! Tu stesso, mio Rodrigo t'allontani da me?[8]
— No! No! — Сёма тоже опустился на пол и на коленях пополз к столу. — Rodrigo ancora t'ama! Io tel posso giurar. Tu soffri? Già per me l'universo dispar![9]
Он за ногу вытащил Ваню из-под стола и вновь заключил в объятия.
— O mio Rodrigo! — нехорошо обрадовался Ваня и хищно потянулся руками к Сёминому горлу.
— Браво! — завопил Великовский и сам бросился их обнимать. — Да! Вот оно! Гениально! Ведь могут же, черти, когда захотят! Сёма! Беру свои слова назад! Я больше не буду называть тебя недобаритоном, я был неправ! Ваня, я больше не буду называть тебя недобаритоном!
— А ты и меня так называл? — кисло осведомился Ваня, ощупывая себя в поисках новых ушибов. — Ладно, называй как хочешь, от меня не убудет. Главное — не заставляй Карлоса ходить голым.
— Зачем голым? — удивился Великовский. — Глупости какие! Бордель у нас тут, что ли, чтобы все разгуливали голыми? Карлос в этой сцене будет одет в платье.
— Что?..
— Ну, в платье. Тут декольте, потом корсет, потом… Я разве не говорил?
Вера сидела у окна. Короткий зимний день заволакивали серые сумерки, небо стало похоже на полинявшее байковое одеяло. Она закрыла глаза. Устала… Или нет, это не усталость. Не такой уж у нее напряженный график сейчас, она больше притворяется занятой, чтобы выглядеть востребованной и всюду желанной, как раньше, как еще совсем недавно. А теперь — ну, репетиции. Да и то не каждый день, вот сегодня можно было вообще не приезжать в театр. Великий инквизитор наконец прилетел из Испании, и Великовский переключил на него свое деятельное внимание. Остальные вздохнули свободнее, а Вере и вовсе стало нечего делать. Нет, это не усталость выпила из нее силы и желания. Это… старость? Нет, одернула она себя, что за глупости! Это просто вечер и темнота. Надо встать и зажечь в гримерке свет. Пойти к костюмерше, разобраться с тем платьем, можно ли еще спасти или проще сшить новое. Уточнить, когда у нее фотосессия для журнала, написать обнаглевшему редактору, который нахально переврал ее слова в интервью. А потом еще заехать к дочери, и чтобы не очень поздно, пока дети не спят. Дел невпроворот!