Это были считаные секунды, но их хватило, чтобы Вера вынула из застывшего воздуха кинжал, замерший в сантиметре от Саши. Сёмин кинжал, тяжелый и невероятно острый… она торопилась схватить его и порезала пальцы. Оружие в руках, боль, вид собственной крови и вскипевшая внутри ярость на мгновение вернули ей силы и уверенность в себе, и она шагнула к Великовскому. Он тоже был разъярен, не столько ее сопротивлением — это пустяк, что она может против него… сколько внезапно зазвучавшей мелодией, которая придавала ее проклятиям странную силу.
Maledizione! Maledizione!
Он стремительно сполз на пол текучей гибкой тенью и исчез. В ту же секунду зеркало над гримерным столиком вздулось пузырем, лопнуло, и длинный острый осколок вонзился в грудь Веры, оборвав пение.
Саша отпрыгнул в сторону и вдруг понял, что Великовского больше нет, словно он сквозь землю провалился. Под ногами что-то захрустело, он глянул на пол…
— Вера!
Ее глаза смотрели осмысленно, и она силилась что-то сказать сквозь хрип и бульканье в горле.
— Сейчас, — бормотал Саша, — я сейчас… Помогите! Врача!
Он бросился к двери. Она вернулась на свое место, но распахнулась не в знакомый коридор, а в липкую темноту, из которой повеяло холодом и гнилью. Ладно, на тумбочке лежит его телефон… Нету. Может, на полу? Где же он?!
Вера кашляла и захлебывалась. Саша снова бросился к ней:
— Я сейчас, подожди… я позову на помощь!
Она смотрела на него пристально и понимающе. Саша сжал ее руку. Что можно сделать? Надо остановить кровь… сделать перевязку. Это еще не… конец. Не может быть. Вера снова захрипела, он потянулся вытереть кровь с ее подбородка, будто это могло как-то помочь.
— Не надо, молчи… что? Что сделать?
— Тих… кх… кх-х… тих-хо…
Она смотрела куда-то поверх его плеча. Саша обернулся.
Монитор продолжал показывать спектакль. Родриго беззвучно пел, зажимая рукой рану в груди.
Вера пошевелилась и потянулась к осколку, торчавшему из ее тела. Саша схватил ее за руку:
— Стой, нет, подожди!
Господи, что он говорит? Чего ждать-то? Он даже не может никого позвать на помощь!
— Вера, потерпи, милая, нельзя убирать… Не трогай…
Саша вдруг осознал, что не слышит ни самого себя, ни Веру. Его слух наполнило пение — хорошо знакомая мелодия, нежная и повелительная, соединившая в себе страдание, надежду и торжество, и все внутри потянулось навстречу ей, жадно ловя каждый звук, каждое слово.
Ah! la terra mi manca… Carlo mio;
Это был Сёмин голос. Он пел сейчас на сцене, недалеко от них… или уже очень далеко, в другом пространстве, в другом измерении? Но его голос звучал в ушах, совсем рядом, словно Саша подавал руку ему, а не умирающей Вере.