Он вдруг больно ударился обо что-то, и боль на миг прояснила сознание. Он тоже лежит на полу, перед самыми глазами гладкая желтая полоса — разметка. Он начал поворачиваться, чтобы посмотреть… на что? или на кого? Чья это нога, что за звон в ушах — чей-то крик? Или это кричит он сам? Надо повернуться… или не надо, зачем? Лучше просто лежать, спрятать лицо, подтянуть колени к груди, зажмуриться и не шевелиться, пока все не кончится.
Пол дрогнул и накренился. Он открыл глаза и попробовал вдохнуть поглубже, борясь с приступом дурноты. Из-под машины выкатился какой-то мелкий предмет и легонько щелкнул его по носу. Пустой пластиковый стаканчик. Он держал такой в руках недавно. Ваня тоже держал его в руках. Они пили шампанское после спектакля… Сегодня? Вчера? Ваня поднимал руку со стаканом и что-то говорил. Произносил… тост. Да, тост. Там так и начинается.
Тост, друзья, я ваш принимаю,
Тореадор солдату друг и брат…
Мелодия нахлынула мгновенно, будто все время была тут, наготове, послушная, хорошо знакомая, запетая и все равно любимая и горячащая каждый раз заново.
В битвах солдаты жизни теряют.
Дразнит смерть тореадор,
И он — тот же солдат!
Он сумел подняться на одно колено, а затем и встать.
Бой быков — всегда для нас сраженье,
Когда на смерть зовет набат.
Коррида — битва, не представленье!
А рев толпы словно боя
Грозный раскат!
Великовский стоял перед ним… или это был уже кто-то другой? И он не стоял, а расползался, перетекал с места на место, пытаясь увернуться от Сашиного голоса. Но это было невозможно — голос заполнил собой пространство, достиг каждого уголка, и чем больше разливался вширь, тем больше набирал силы и красок.
Цирк затих. Тореро замер.
Бык неподвижен. Один из нас умрет…
Он чувствовал сопротивление, чувствовал встречную волну, но музыка, которая наполняла его, была сильнее, она была бесконечна и не боялась ничего.
Решает все одно мгновенье…
Уже песок багрян,
Густая кровь течет.
Вот оно, боя вдохновенье…
Наступил твой черед!
Свет залил все вокруг, веселое прозрачное пламя трепетало в воздухе, отогревая его, оживляя, проясняя взгляд, разгоняя кровь. А он повторял и повторял припев.
Великовского больше не было. Вообще. Саша знал это, он почувствовал момент, когда все закончилось. Перекрученное, судорожно сжавшееся пространство расправилось, слова снова обрели смысл, мир в глазах посветлел. И только тогда он умолк. Он даже не запыхался, не надо было переводить дух… Может быть, даже не надо было петь вслух, лишь вызвать в памяти мелодию. Да и правда, а пел ли он? И… точно ли он сумел все исправить?