И здесь мне скучно!
Блеск и суета большого света не разгонят
Вечной томительной тоски!
— Стоп, — Вера подняла руку, привлекая внимание пианистки, которая залюбовалась Онегиным и никого больше не замечала. — Не так. Он ведь с самого начала тут стоит, у стены, поэтому просто вот так поворачиваешься и говоришь как бы в сторону, но на самом деле в зал. Вот здесь, понял? Давай.
Саша невольно улыбнулся. Вчера Люше влетело за то, что Татьяна слишком живо реагирует на появление Онегина. Люша, которая до этого проявляла несвойственное ей ангельское терпение, вдруг вспылила: «А что, собственно, такого? На Онегина не смотри! На Гремина не смотри! Она же нормальная женщина, не монашка, а кругом интересные мужчины!» Вера опешила, но не рассердилась, а мирно предложила: «На Гремина смотри. Ты будешь век ему верна и все такое. Семейные ценности, понимаешь?» Люша надулась, задрала нос и до конца репетиции уже больше действительно ни на кого не смотрела. Вера была довольна.
…Убив на поединке друга,
Дожив без цели, без трудов,
До двадцати шести годов…
Саша поднял голову и бессмысленно уставился на Онегина. Убив на поединке друга… Он замер, пытаясь ухватить промелькнувшую вдруг в уме догадку. Она ускользала, юркая и щекочущая, и от этого голова как будто чесалась изнутри. Убив на поединке друга? Нет, не то, друзей не убивают на поединках, это бывает только в романах, ну и вот в опере еще. Убив на поединке… Поединок — это для врагов. Ныне злобно, врагам наследственным подобно, мы друг для друга в тишине готовим гибель хладнокровно… Готовим гибель. Вот оно, где-то здесь.
— Саша? Эй! Ты чего там? Ты хочешь отобрать у Сёмы роль?
— А?
Саша недовольно обернулся к Вере. Черт, вот и мысль ушла. Всегда так, в самый неподходящий момент отвлекают.
— Ты поешь за Онегина, — пояснила Вера, неправильно истолковав его замешательство. — Причем вообще из другой сцены.
Он виновато огляделся: оказывается, Сёма молчит, и рояль молчит, и все смотрят на него.
— Извините, — смутился Саша. — Нет, я не хочу петь Онегина. Мне мой Гремин нравится. По-моему, он славный. И даже не очень старый, как мы выяснили. И, возможно, не такой уж толстый… А то Полина говорит, мне надо налегать на блины с карамелью, чтоб из спектакля не выгнали. За служебное несоответствие.
— Глупости, — сказала Вера, энергично листая клавир. — Это он у Пушкина толстый. А у Чайковского нигде про это не сказано. И потом, он же друг Онегина, они вон по-свойски болтают, как старые приятели, так что вряд ли между ними радикальная разница в возрасте. А Онегину в конце истории всего-то двадцать шесть, по нынешним меркам вообще дитя. И мозгов как у цыпленка. И Гремин не столько стар, сколько подавлен и утомлен пустотой светской жизни. Да, он говорит, что Татьяна вернула ему молодость. Но молодость — это ведь не число прожитых лет. В Онегине вон к двадцати четырем годам угасли чувства. А Гремин, в отличие от него, кое-что на своем веку повидал и перенес. И у него нет иллюзий насчет тех, кто его окружает, но и цинизма тоже нет. Он сохранил душевное благородство, хотя его тяготит лицемерие и… как это… постылой жизни мишура. Как и его жену, между прочим. Они похожи чуть больше, чем можно подумать с первого взгляда. А Онегин… Сёма! Сёма, что ты делаешь?