— Он простит, — отозвался сит, — нет такого бога, который не благословит то, что вы сделали.
— Всевышнему не угодно колдовство, каким бы оно ни было.
— Правда? — он повернулся, — Ты в самом деле веришь в это, человечек?
Верю ли? Я посмотрел на сита. Он был совершенен: сила, власть, красота… я понимал, как это кощунственно, но мне казалось, что сам Ареийя сейчас похож на бога. На бога любящего и скорбящего о своих детях.
— Когда огонь выл, словно сбесившийся, Лаварлинн молила спасти хоть сына, а я все не мог вырвать стрелу — древко скользило от крови и не давалось, когда рядом рухнула береза и спалила их обоих, и потом, когда вспорол глотку своему волку ради того, чтобы малыш выжил, я тоже думал, что боги не простят. Что сам я не прощу… Она ведь любила кого-то из ваших, поэтому пошла в ту ночь одна. Она шла к любимому, а нашла смерть.
Я смотрел и слушал, с трудом сдерживая свои желания — мучительно хотелось коснуться его, хотя бы кончиков пальцев, хотя бы бархатистых ушей или пламенных волос. И я всем своим существом чувствовал, что он хочет того же, но никогда этого не сделает, оттого и старается излить душу словами — так труднее для сита и проще для человека.
— Ситы и люди — неодолимое искушение друг для друга, но после смерти Лаварлинн я хотел только ненависти и мести, только смерти всем вам. Это сын научил меня прощать. Наивный мальчик думал, что обманул даже богов, но я с самого начала знал, что он задумал. Может, это и есть искупление — его ранняя смерть и моя вечная память?
— И моя, — эхом отозвался я, — я никогда его не забуду.
Закат догорел, звезды зажглись над кроной старого кедра. Лес ожил, зашептался, словно где-то в стороне от поляны между ветвей гулял легкий летний ветер, чуть сиплый голос флейты донесся из чащи: «К тебе…». Я вспомнил колдовской сон — и дыхание сбилось от тайных страхов и желаний.
Ареийя поднялся:
— Пора, человечек — зов луны нарастает. Когда Ниаретт возьмет свой бубен и начнет танец, будет поздно — мои сестры и братья тебя не отпустят, заставят петь и кружиться с ними. Да ты и сам не захочешь уйти. Вставай, и идем сейчас.
На этот раз мы шли недолго. У самой поляны я нашел своего жеребца, привязанного к дереву. Мой провожатый велел садиться в седло и следовать за ним, но не приближаться, чтобы конь не испугался волка. Он ушел дальше, а вскоре между ветвей как факел засветилась его рыжая грива.
Пуща была темна, ветви хлестали по лицу, могучие стволы порой пугали своей близостью. Даже когда чаща сменилась редколесьем, потом хлюпающим под копытами болотом, светлее не стало. Я гнал коня без дороги, доверившись только красному сполоху впереди. Наконец, минули и болота, и лес на восточном берегу Студенки, впереди открылась река, особенно широкая в этом месте, а за ней — дальние луга Синедола кое-где перемежаемые рощицами. Я остановился, спешился, пытаясь точно определить, где нахожусь и как далеко до ближайшей переправы. Из тени приречных ив вышел Ареийя. Волка поблизости я не заметил, но волосы его все еще слегка светились.