На следующий день я оставил Веджх, больной и непригодный для долгого марша, притом, что Фейсал в спешке, загруженный, выбрал мне в отряд странных товарищей. Там было четверо рифаа и один из меравийских джухейна в качестве проводников, и Арслан, сирийский солдат-слуга, который готовил хлеб и рис для меня, и, кроме того, служил арабам мишенью для острот; четыре аджейля, мавр и один атейби, Сулейман. Верблюдам, отощавшим на плохих пастбищах этой засушливой местности билли, приходилось идти медленно.
Проволочка за проволочкой задерживали наш выход до девяти вечера, и тогда мы неохотно двинулись: но я был намерен любой ценой выбраться из Веджха до утра. Так мы ехали четыре часа и заснули. На следующий день мы сделали два перехода, по пять часов каждый, и разбили лагерь в Абу Зерейбате, на нашей старой зимней стоянке. Крупный пруд уменьшился немного за два месяца, но был заметно более соленым. Еще две недели, и он стал бы непригодным для питья. Узкий колодец рядом, как сказали, предоставлял сносную воду. Я не стал искать его, так как нарывы на моей спине и тяжелая лихорадка делали болезненной тряску на верблюде, и я был утомлен.
Задолго до рассвета мы выехали, и, переехав Хамд, заблудились среди ломаного рельефа Аганны, низкой холмистой местности. Когда рассвело, мы увидели путь и отправились к водоразделу по крутому спуску в Эль Хабт, замкнутую в холмах равнину, простирающуюся к Сухуру, гранитным горным шарам, которые виднелись на нашей дороге из Ум-Леджа. Земле придавал роскошный вид колоцинтис[62], побеги и плоды которого смотрелись празднично в утреннем свете. Джухейна сказали, что и листья, и стебли — отличная пища для тех лошадей, которые стали бы их есть, и они спасают от жажды на много часов. Аджейли сказали, что лучшее слабительное — верблюжье молоко в чашках, сделанных из кожуры, содранной с плодов. Атейби сказал, что тому легко идти, кто смажет ступни соком плодов. Мавр Хамед сказал, что из сушеной сердцевины выходит хороший трут. В одном они, правда, согласились все — что все растение в целом бесполезно и даже ядовито в качестве фуража для верблюдов.
Беседуя так, мы прошли Хабт, три приятные мили, и через низкий гребень попали на второй из меньших отрезков. Теперь мы увидели, что из гор Сухура две стоят вместе на северо-востоке, крупные серые полосатые груды вулканических скал, красноватые там, где были защищены от выгорания на солнце и ударов песчаных ветров. Третья, Сахара, которая стояла немного в стороне, была скалой в форме шара, которая пробудила во мне любопытство. Вблизи она больше напоминала огромный футбольный мяч, наполовину погребенный в земле. Она тоже была коричневого цвета. Южная и восточная стороны были довольно гладкими и целыми, ее ровная, куполообразная вершина была отполирована, светилась, и тонкие трещины проходили по ней и через нее, как простроченные швы; одна из самых необычных гор Хиджаза, где было множество необычных гор. Мы, мягко ступая, проехали к ней под слабыми струями косого дождя, странного и прекрасного в солнечном свете. Наша тропа вела между Сахарой и Сухуром по узкому перешейку песчаной земли, между крутыми голыми стенами. Его вершина была жесткой. Нам пришлось спускаться по грубой поверхности камней, в очень неудобной гористой местности между двумя наклонными красными рифами тяжелых скал. Вершина прохода была острой, как нож, и от нее мы отправились к бреши, наполовину загроможденной одним упавшим валуном, измолоченным знаками всех поколений тех племен, кто пользовался этой дорогой. Затем открывались заросшие деревьями пространства, собирающие зимой дожди, которые проливались с обледенелых сторон Сухура. Там и сям были гранитные обнажения и мелкий серебристый песок под ногами в еще сырых каналах стоячей воды. Водосток шел по направлению к Веджху.