Все живое оживало вместе с нами; даже насекомые. В первую нашу ночь я расстелил свой кашемировый головной платок на земле под головой, вместо подушки, и на рассвете, когда я подобрал его, на белоснежной ткани копошились двадцать восемь блох. Потом мы спали на своих седельных ковриках, дубленая овчина которых обычно закреплялась над вьюками, чтобы сиденье было удобным и защищенным от пота. Но даже так нам не давали покоя верблюжьи блохи, которые насосались кровью наших измученных верблюдов до того, что становились похожими на твердые грифельно-синие подушки, толстые, шириной с ноготь; подползая под нас, они цеплялись за кожаную сторону овечьих шкур, и, если мы ворочались по ним ночью и придавливали, они превращались в лепешки, коричневые от крови и пыли.
Когда мы были в такой легкости и имели в изобилии молоко, пришли вести из Азрака об Али ибн эль Хусейне и индийцах, все еще несущих преданную службу. Один индиец умер от простуды, и еще умер Дауд, мой мальчик-аджейль, друг Фарраджа. Фаррадж сам рассказал мне об этом.
Эти двое были друзьями с детства, вечно веселые, они рядом работали, рядом спали, делили каждое приобретение и каждую царапину с открытостью и честностью совершенной любви. И я не был удивлен, увидев Фарраджа с потемневшим и застывшим лицом, с полными слез глазами, и постаревшего, когда он пришел сказать мне, что его товарищ мертв; и с этого дня, пока его служба не закончилась, он больше не веселил нас. Он тщательно заботился, даже больше, чем прежде, о моем верблюде, о кофе, о моей одежде и сбруе, и исполнял каждый день три регулярных молитвы. Другие предлагали свою дружбу, чтобы утешить его; но вместо этого он беспокойно бродил вокруг, серый и молчаливый, очень одинокий.
По меркам пылкого Востока, наши британские представления о женщине принадлежат северному климату, который так же сковывает обязательствами нашу веру. Здесь, в Средиземноморье, влияние женщин и предполагаемая цель их существования были ограничены сознанием того, что они связаны с физическим миром — в простоте, без вызова, как бедные духом. Но то же суждение, отрицая равенство полов, сделало любовь-партнерство и дружбу невозможными между мужчиной и женщиной. Женщина стала механизмом для упражнения мускулов, в то время как духовная сторона мужчины могла быть удовлетворена только среди равных. Так и возникали эти партнерские отношения мужчины с мужчиной, где человеческая натура питалась чем-то большим, чем контакт плоти с плотью.
Мы, люди Запада в этот сложный век, монахи в кельях собственных тел, искавшие чего-то такого, чтобы заполнить нас превыше слов и чувств, самым усилием своего поиска были навсегда закрыты от этого. Но все это было дано детям, вроде этих бездумных аджейлей, готовых получать без возврата даже друг от друга. Мы терзали себя наследственными угрызениями совести за поблажку плоти, которой было наше грязное рождение, стремясь заплатить за это всей жизнью в страданиях; и, встречая счастье, выдаваемое нам жизнью в кредит, компенсировали его адом, подводя к Судному дню баланс в бухгалтерских книгах добра и зла.