В регулярной арабской армии не было совершенно никакой власти наказания; эта принципиальная разница проявлялась во всех наших войсках. У них не было формальностей или дисциплины; не было субординации. Служба была активной, атака — всегда неизбежной: и, как в итальянской армии, люди сознавали, что их долг — нанести поражение врагу. В остальном они были не солдатами, но паломниками, всегда готовыми пройти еще дальше.
Я не был недоволен этим положением вещей, потому что для меня дисциплина, или, по меньшей мере, формальная дисциплина, была добродетелью мирного времени: знаком или печатью, которой были отмечены солдаты в отличие от полноценных людей, стирающей человечность индивидуума. Это легче всего проявлялось в ограничениях, в том, что людям запрещали делать то или это: такое правило могло быть взлелеяно в умах, достаточно суровое, чтобы непослушание стало отчаянным делом. Это был массовый процесс, элемент безличной толпы, неприменимый к одному человеку, поскольку включал послушание, двойственность воли. Не надо было вбивать в людей мысль, что воля солдат должна активно следовать воле офицеров, потому что в этом случае создавался бы, как в Арабской армии и в иррегулярных войсках, некий мгновенный промежуток для передачи или переваривания мыслей, для реакции нервов, преобразующих частную волю в активное следование. Напротив, каждая регулярная армия укоренялась в оседлости, в значительном отдалении от боевых действий — на параде. Инструкторы по строевой подготовке пытались превратить послушание в инстинкт, мысленный рефлекс, следующий за командой мгновенно, как будто движущая сила индивидуальных воль была заложена в общую систему.
Это было хорошо, поскольку увеличивало быстроту; но не принимало в расчет жертвы на поле боя, если не учитывать сомнительное допущение, что движение воли каждого подчиненного не атрофируется, а сохраняется в идеальном порядке, чтобы мгновенно занять место своего ближайшего начальника-офицера; и эта эффективность управления должна гладко пройти через огромную иерархию, пока властью не будет наделен старший из двух выживших рядовых.
Еще одной слабостью было, видя людскую зависть, вложить власть в руки пристрастной старости, с ее раздражительной активностью, к тому же развращенной долгой привычкой все контролировать, поблажкой, разрушающей свою жертву, умерщвляя в ней способность мыслить в сослагательном наклонении. При этом у меня была личная идиосинкразия — я не доверял инстинкту, коренившемуся в нашей животной сущности. Разум, казалось мне, давал людям нечто изначально более драгоценное, чем страх или боль; и это заставляло меня меньше ценить муштру в мирное время в качестве воспитания для войны.