Ибо на войне с солдатом происходило неуловимое изменение. Дисциплина видоизменялась, поддерживалась, даже поглощалась готовностью каждого сражаться. Эта готовность и приносила победу в духовном, а часто и в физическом смысле. Война состояла из пиков интенсивных усилий. По психологическим причинам командиры хотели, чтобы это максимальное усилие длилось как можно меньше; не потому, что люди не старались бы продлить его — обычно они держались, пока не падали — но потому, что каждое такое усилие ослабляло их оставшиеся силы. Готовность такого рода была нервной; и, когда она доходила до высшей точки, то разрывала плоть и дух.
Взвинчивать такое возбуждение, как на войне, ради создания военного духа, в мирное время было бы опасно, как преждевременный допинг для атлета. Поэтому дисциплина, с сопутствующей ей «закалкой» (что означало лишнее напряжение и тяготы) была изобретена, чтобы занять его место. Арабская армия, рожденная и взращенная на линии огня, никогда не знала мирных привычек и не сталкивалась с проблемой поддержания себя до времени перемирия; тогда она обнаруживала свою слабость в этом.
После того, как Джойс и Доуни уехали, я выехал из Аба эль Лиссан с Мирзуком. День нашего выступления обещал увенчать весеннюю свежесть на этом возвышенном плато. Неделей раньше прошла лютая снежная буря, и снежная белизна, казалось, преобразовалась в свет. Земля оживилась новой травой; и солнечный свет, склонившийся вокруг нас, соломенно-бледный, был смешан с порхающим ветром.
С нами путешествовали две тысячи сирханских верблюдов, везущих наши боеприпасы и пищу. Из-за конвоя мы шагали легкими переходами, чтобы добраться до рельсов после наступления темноты. Некоторые из нас выехали вперед с целью обыскать пути при свете дня и убедиться, что, когда расколотые массы соберутся на переходе, вокруг будет все спокойно.
Моя охрана была со мной, а с Мирзуком были его аджейли, с двумя знаменитыми скаковыми верблюдами. Легкость воздуха и весна зачаровали их. Скоро они стали устраивать гонки, угрожая друг другу или сталкиваясь. Мое несовершенство в езде на верблюде (и мое настроение) не давало мне замешаться в толпу парней, которые отклонились к северу, пока я держал путь, просеивая свой ум, освобождая его от лагерных сплетен и возни. Отвлеченность пустынного пейзажа очищала меня и поглощала мой ум своим поверхностным величием, приобретенным не добавлением мысли к ее пустоте, но извлечением ее оттуда. В слабости жизни на земле отражалась сила небес, таких обширных, таких прекрасных, таких могущественных.