— Ни у одного государства нет такой ударной конницы. В степи им не будет равных!
— Возможно. — Курбский кивнул и чуть склонил голову набок. — Очень возможно. Но у польского и литовского войска осталась одна беда. Слабая и малочисленная пехота.
Конница не возьмет крепости, а в пешем бою потеряет свою силу. Нужна пехота.
— Для этого есть наемники! — возразил Баторий.
— Да, наемники… Сброд, дерущийся за деньги… Ваше Величество, я вспоминаю годы, когда великий князь был еще молод и вокруг него были дельные советники… Перед тем как покорить Казанское ханство, мы создали в Московии особый род войск — стрельцов. Хорошо обученные стрелки и рубаки, которые, выстраиваясь в шеренгу, ведут плотный огонь, и не скрыться противнику от этого града пуль. В городах они прекрасно справляются в уличных боях, которые не удобны для конницы… На их плечах мы добыли свои самые славные победы, кои великий князь приписывает лишь себе… Считаю, пехота с огнестрельным вооружением — будущая военная сила. Подумайте, Ваше Величество…
— Мне многие сообщают о дикости великого князя, что в Новгороде и Пскове однажды он замучил многих людей, что детей с матерями топили в реке, а священников и купцов резали, словно скот. — Баторий говорил, и гнев постепенно переполнял его. — Я слышал о зверствах, что совершали его воины в Ливонии год назад. И если столь кровожадный тиран стремится к господству, стремится вылезти из своих дремучих лесов, то я считаю своим долгом остановить его и силой оружия воздать ему по заслугам. Вот моя миссия — разгромить его и посадить в клетку. Вот для чего мы воюем!
Курбский сдержанно молчал, не став переубеждать короля — у него были свои основания считать Иоанна деспотом и самодуром, и уж тем более желать ему поражения. Страшно было подумать, что будет с Курбским, ежели Литва откачнет под цепкую руку русского царя…
Когда он уходил, Баторий произнес, вновь принимаясь за чтение бумаг:
— Я одобрю личным приказом ваш развод с княгиней Голыпанской. Третейский судья по закону и справедливости разделит ваше имущество.
— Благодарю, Ваше Величество, — чуть склонившись перед ним, ответил Курбский и, не разгибаясь, попятился к дверям.
Уезжая, князь думал о скором конце правления Иоанна, о крушении его царства. Что ж, он сам виноват в этом, пошел на поводу у коварных советников, отстранил от власти тех, кто строил с ним великую державу, а затем и вовсе уничтожил их. Теперь слова Иоанна, коими хвалился он в своем последнем послании, казались Курбскому смешными и нелепыми.
Выезжая из королевского дворца, Курбский миновал ратушную площадь, где на месте утренней казни была выставлена напоказ отрубленная голова атамана Подковы. Оглядев это место с безразличием, двинулся дальше, вскоре петляя по узким улочкам меж старинных каменных домов с грубой кладкой. Так он выехал на Краковскую улицу, где жил его давний знакомец, печатник Иван Федоров.