«Он побежден, — подумала Батийна, но тут же всполохнулась: — Не исчезло бы теперь мое счастье, время которого приспело. Если только вернутся старые унижения, тогда совсем меня затопчут».
Батийна старалась не заморить коня, которого ей доверили как аманат: человек, которому доверен аманат — будет ли это деньги или скот, — должен беречь его крепче, чем свое; это нигде не записанный, но свято оберегаемый, впитавшийся в кровь людей обычай отцов.
Жалея ослабевшего светло-гнедого, Батийна ехала медленно. Да и спешить было незачем. Словно угадывая мысли Батийны, конь трусил, опустив уши и однообразно стуча копытами по жесткой дороге: «тып-тып… «Эх, был когда-то молодым, поездил на мне хозяин на козлодрание, на игры, а нынче посадили на меня женщину и вручили как аманат», — казалось, думал про себя смирный светло-гнедой.
Не совсем безопасно ездить среди серых холмов. Тут встречаются люди, которые могут выскочить из укрытия и оглушить одним ударом любого молодца, не то что женщину, и увести лошадь… Батийна не поехала бы одна, если б остерегалась. Неторопливый шаг светло-гнедого увел ее память назад, и перед глазами потянулся, извиваясь арканом, пройденный жизненный путь с тех пор, как она начала помнить себя.
О, как он мотал ее, заставляя то карабкаться по отвесной круче, то скатываться по головокружительному спуску куда-то в бездонную пропасть! «Чего только не пережила бедная моя голова! Сколько раз горела я в адском огне! О создатель!.. Мечта человека поит его медом, а жизнь подносит ему яд. Не знает человек до последней минуты, когда стрясется с ним беда. Я была старшей в семье. Когда родители умирали, мне не пршилось даже подать им глоток воды. Хотя я жила безбедно, но вырваться к ним не сумела. Не смогла я помочь отцу, когда после бунта люди бежали в горы, хотя и знала, что он с моими братьями и сестрой тащится пешком… Не догадалась помочь, не отдала своего жеребца…»
Поглощенная горькими думами, Батийна совсем позабыла, что одна-одинешенька едет по пустынной дороге. Представляя себе отца и мать, Батийна тяжело вздыхала: «Мучились же они. И меня вспомнил, наверное, отец перед смертью…»
Казак с семьей вернулся на родину. Но на аилы обрушился голод, свирепствовал тиф. Многие юрты опустели. Некому стало ни закрыть, ни откинуть тюндюк. В эти годы и умер в своем сенном шалаше охотник Казак. Отощавшая, изнуренная тифом Татыгуль, крепко подпоясав свой старый чапан, варила похлебку-джарму из горсти толокна. Однажды Татыгуль не поднялась больше с постели. Она лежала неподвижно, с лицом бледнее вылинявшего полотна, с открытыми глазами, словно молила о чем.