Надежда Сергеевна, мать Валентины, грузно переваливаясь с боку на бок, бормотала:
— Конечно, за ней нужен глаз и глаз, дочка. Вскочит с постели, как горная козочка, да шмыгнет на улицу в легкой одежонке… А я бежать за ней с чапаном в руках. Купчиха, что напротив, не может на это спокойно смотреть. Она нарочито шумит, чтоб я услышала: «Ишь мать большевички лебезит перед вонючей киргизкой. Эх, недостойные, роняете честь русского человека!.. Прислуживают какой-то туземке!»
Повернувшись к матери, Валентина спросила:
— А тебя, мама, больно уязвила ругань этой ведьмы?
Надежда Сергеевна усмехнулась:
— Ничуть, дочка. Ты — большевичка, Батийна — тоже. Вы — друзья…
— Вот именно, мама! Чего только не наговорит про нас эта купчиха. Ее муженек, купец Мельников, был правой рукой у начальника уезда. Ты хорошо знаешь, мама, сколько у него было магазинов в городе, сколько на него батрачило людей за кусок хлеба. — Она повернулась к Батийне. — Он отца нашего избил на базаре до полусмерти. А в пятнадцатом году пристрелил киргиза, который проезжал мимо его пасеки! Ух, этого Мельникова я бы… — Валентина зашагала взад-вперед, скрипя солдатскими сапогами. — Это подлое отродье может не тревожиться насчет чести нашего народа!..
— Ну ладно, доченька, — попыталась успокоить ее Надежда Сергеевна, — излишняя вспыльчивость тебе не на пользу. Покойный твой отец совсем не жаловался нам. Не будь у него выбиты зубы и не увидь я синяков на теле, я и не знала бы, что его немилосердно избили. Он только махнул рукой: ушибся, мол, о дерево. Я ему не поверила. Расспросила хромого Митьку, он дружил с твоим отцом. Тот рассказал, как было дело. Отец заступился за батрака Ивана, а Мельников набросился на отца, избил его, а потом оклеветал. Твой отец умер в тюрьме. — У старухи задергалось веко. — Загубили его… — Она всхлипнула. — Его приипсали к бунтовщикам против белого царя. Но я что-то не замечала за ним… Не знала, что Петр Алексеевич был большевиком.
— А как же! — сказала Валентина. — Помнишь, что писали его товарищи в письме, где сообщалось о смерти отца? Пусть, мол, это тяжелое горе не согнет вас, будьте достойной мужа-революционера. Еще я помню, они писали: «И пусть ваша Валентина пойдет по пути отца». Я запомнила эти слова.
— Ладно, дочка моя… Только все-таки будь поосмотрительней! — глядя вслед Валентине, выходившей из дому по-военному быстрыми, четкими шагами, сказала Надежда Сергеевна. — Остерегайся озлобленных людей… Прошу тебя.
Надежда Сергеевна присела возле Батийны.
— Ох… Как бы ты ни крепилась, горе подтачивает силы, дочка. Сердце мое стало совсем никудышное. Ты тоже ослабла… И учеба подкосила. Еще то, что с малых лет ты жила в горах, а городской воздух тяжелый для тебя. — Надежда Сергеевна мешала киргизские слова с русскими, но Батийна чувствовала ее материнское участие к себе, слушала, то поддакивая, то вставляя свое словечко. — Береги себя, дочка. Если не поправишь здоровье, не сможешь добиться того, что задумала. Плохо человеку без здоровья. Небось видишь, как начало болеть у меня сердце, не могу даже на базар сходить. Ты молода еще. Тебе надо, ты сама говоришь, вызволить женщин, что маются у баев, и девушек, проданных за калым! — Надежда Сергеевна сострадательно покачала головой. — Ой, ой, дочка моя. Нелегкое дело — вывести их на путь свободы. Нужна своего рода революция! — Разводя руками, она особенно веско сказала. — А в городе ты закружишься, еще заболеешь, не дай бог, чахоткой. Очень скверная болезнь. Источает легкие. Человек, заболевший чахоткой, днем и ночью кашляет беспрестанно, худеет, мучается… потом… говорить даже не стоит. Кончается худо… — Пристально глядя на Батийну, Надежда Сергеевна посоветовала. — Как поправишься, доезжай в аил. Поживи привычной для тебя жизнью, поешь вдоволь мяса молодого барашка, попей кумысу, дорогая. Тогда наберешься силы. И сможешь выполнять работу, которую тебе поручит новая власть.