Известие о том, что мать ожидает его в отау Габдиррахима, Чингиз скрыл от Диль-Афруз. Еще заболеет снова, с тревогой думал он, а клятвы все равно не нарушу.
У Айганым не было сомнений в том, что сын придет. Но не было и спокойствия на душе. Она терзалась в догадках, как поведет он себя теперь, как лучше обуздать его своеволие, как заставить забыть эту девку. Айганым строила одно предположение за другим, выбирала мысленно пути к сердцу сына и никак не могла выбрать самого верного, самого надежного. В эти минуты нелегких раздумий в дверях появился ее мальчик, ее Чингиз. Он, казалось, сиял. Он вытянулся, вырос, выглядел особенно стройным и подтянутым в ладной, словно созданной для него военной форме. Но, странное дело, все ее раздумья мгновенно улетучились, не испытывала она уже едва вспыхнувшее чувство радости встречи. Зато досада и злость неудержимо росли в ней.
А Чингиз? Он вдруг ощутил себя мальчиком, он потянулся к матери, как в аульном детстве, он бросился к ней, чтобы обнять ее, приласкаться, выкрикнув одно единственное слово:
— Мама, апа!..
Но Айганым резко оттолкнула Чингиза.
— Апа? Вот тебе апа!
Она с размаха ударила его по лицу.
Что было сильнее — боль или внезапное унижение, — он не смог разобраться и потом. Он помнил: горела щека, ломило скулу, будто по ней стукнули камнем; темные круги дрожали в глазах. И от удара и от горькой обиды он повалился на диван. Кто знает, сколько бы пролежал он в таком оцепенении, уткнувшись лицом в жесткий ворс ковра, если бы не визгливый окрик матери:
— Подыми голову, посмотри мне в глаза!..
Чингиз послушался и дрогнул от страха. Мать склонилась над ним с кинжалом в руке. Он видел тонкий холодный блеск отточенного лезвия. Да мама ли это? Так, должно быть, приходит посланница самой смерти. Неужели она так разгневана? Неужели она сможет вонзить в него кинжал. Значит, он был прав, когда боялся ее. Чингиз отпрянул в сторону от матери. И снова представил себя беспомощным ребенком, которого вот-вот жестоко накажут.
— Мама, апа! — только и сумел жалобно простонать он на высокой, почти детской ноте.
Конечно, Айганым выхватила кинжал не для того, чтобы расправиться с сыном. Она хотела его припугнуть. Но кто может ручаться, чем бы окончился приступ безотчетной ярости, если бы не этот детский, почти беспомощный зов. Он-то и пробудил уснувшее в эти минуты материнское чувство. Айганым увидела перед собой маленького Чингиза, зрачок своих, глаз. И разом пропала злость и необузданность ханши, бабья теплая слабость хлынула к вискам, проступила каплями пота на лбу и ладонях, кинжал выпал из рук, и сама она безвольно растянулась на том же диване и запричитала: