… Весть о том, что молодые едут, как водится в степи, на несколько дней опередила их приезд. В Срымбете заволновались. Особенно обрадовалась Айганым. К ней возвратился дар речи, утраченный накануне. Она беседовала с каждым, кто подходил к ее изголовью, и давала всяческие советы, как лучше встретить Зейнеп.
— Бог смилостивился! — говорили родные. — Что будет дальше, знает только аллах. Только бы Айганым увидела своими глазами той невестки и сына.
— Многого мне не надо, — шептала с улыбкой Айганым, — сношеньку свою Зейнеп я полюбила всей душой. Поцеловать бы ее в белый лобик.
Айганым оживилась. Оживилась в последний раз, осветилась надеждой, как это нередко бывает перед близким смертным часом.
Спокойно лежала она на постели, как вдруг послышался шум, перестук копыт, смешанный с возгласами радости и удивления. Уже можно было различить слова:
— Приехали, приехали!
В комнату Айганым заглядывали те, кто попроворнее, и шутливо требовали суюнши — подарок за хорошую весть.
Айганым широко раскрыла глаза, хотела что-то сказать, но не смогла. Снова сомкнула веки, тяжело и хрипло вздохнула и стихла.
Это был последний вздох Айганым.
Вражда с Есенеем
Приказ об образовании нового Кусмурунского округа и о назначении Чингиза его ага-султаном дошел до Срымбета в ту пору, когда молодая Зейнеп уже обосновалась в доме своего мужа.
Казалось бы, чего проще — взять сразу Зейнеп в султанскую ставку. Но у Зейнеп, строго почитавшей аульные обычаи, были свои представления о долге снохи, и она не могла их нарушить. Пусть первые встречи со свекровью были совсем краткими, они успели полюбить друг друга.
И теперь, когда земля на могиле Айганым еще была свежей, Зейнеп с горечью вспоминала ее слова, сказанные едва ли не перед самой кончиной:
— Молю аллаха, чтобы он взял меня. Услышит он мою мольбу, — тогда поплачь надо мною от души, жеребеночек мой.
Зейнеп восстанавливала в памяти песенный плач по умершему — жоктау. Впервые ей довелось повторить вслед за акыном сложенную им долгую поминальную песню в дни похорон отца. Юная, почти девочка, она пропела ее тогда до конца слово в слово. Подавленная горем, она не забыла ни одной строки. Ей не надо было придумывать что-то новое. Песня-жоктау сохраняла свой смысл: печаль оставалась печалью. Женщины ханского рода вместе с молодой женой султана следовали казахскому обычаю. И утром, и в обед, и вечером они подхватывали песню Зейнеп. Ритмичный, хватающий за душу хоровой плач троекратно звучал в ауле каждый день.
Только запев сложила сама Зейнеп:
Кошмы бабушка мне побелила,